— Про Тамар пытал он, вурдалак, бык бодучий, зверь лютый, а когда я молчала — трах! По щеке ударил! Но не волнуйся, милый… — Слабый намек на знакомую улыбку своевольной девчонки обозначился на ее губах. — Его я кусала так, что вовек не забудет сладость уст моих.

— Но чего они хотели?

Теодора открыла глаза и устало улыбнулась:

— Ее.

— Но как они додумались явиться сюда?

— Не ты ли нам речешь?

Его длинные ресницы дрогнули и на миг сомкнулись от боли. Значит, это он привел их сюда. Но как? Похоже, кто-то видел его, когда он выходил отсюда вчера, узнал Динку и решил, что Тамар скрывается в этом доме.

Теодора застонала и сделала ему знак, что хочет встать. Асаф не поверил, что у нее хватит на это сил. Но Теодора встала, ухватившись за него и покачиваясь, словно крошечное пламя воли. Несколько секунд оба не двигались. Постепенно краски вернулись на ее лицо.

— Ныне лучше. Ночью было вестимо плохо. Мнилось — не ожить мне…

— От побоев?

— Нет. Лишь один удар нанес. Но от отчаяния.

Асаф понял. Она пальцем коснулась его запястья:

— Или снова зрели тебя по дороге?

— Зрели, — признался Асаф. — Гнались за мной. А я убежал. Но они могут быть поблизости.

И тут он осознал то, что прежде осознавать попросту не смел: те, кто за ним гнался, уверены, что он сообщник Тамар.

— Коли так, — сказала Теодора, — через минуту-другую они поразмыслят, а не явился ли ты снова сюда, и ныне тебя искать станут, не меня. И с тобою не будут деликатны. Ты должен идти, дорогой.

— Но если я сейчас выйду, они меня схватят.

— А ежели останешься, они схватят тебя тем паче.

Они испуганно помолчали. Стук собственных сердец чудился им грохотом шагов в коридоре. Динка смотрела на них блестящими глазами, дрожа от нетерпения.

— Разве только лишь… — проговорила Теодора.

— Разве только — что?

— Разве только нечто отвлечет их внимание.

Асаф непонимающе смотрел на нее.

— Ну что может…

— Молчание! Не мешай.

Теодора заходила по комнате, пробираясь среди книжных груд, сломанных полок, наступая на осколки посуды, на пачки писем, перетянутые широкими желтыми резинками. Асаф не понимал, откуда у нее вдруг взялись силы двигаться, думать, волноваться за него, ведь вся ее жизнь лежит тут, разбитая вдребезги.

У входа в кухоньку валялся маленький деревянный шкафчик. Теодора открыла дверцу, достала белый матерчатый зонтик с тонкими деревянными спицами.

— На Ликсосе, — задумчиво объяснила она, — жгучее солнце.

Асаф напрягся. Она сошла с ума, подумал он, потрясение все-таки доконало ее.

Теодора посмотрела на него и прочла его мысли:

— Прошу, не тревожься попусту, милый. Не обезумела я.

Она попыталась раскрыть зонтик. Деревянные спицы жалобно заскрипели, белая тонкая ткань расползлась и осыпалась хлопьями снега.

— Похоже, велено мне отринуть мой щит. Но где же…

У Теодоры вдруг прорезался странный деловитый тон. Из потайного ящичка она достала пару малюсеньких черных башмачков, завернутых в пожелтевшую газету и выглядевших совершенно детскими, сдула с них пыль и рукавом рясы навела блеск. Потом присела на краешек кровати и попыталась обуться. Асаф заметил, как старческие пальцы путаются в шнурках.

— Что за глупая старуха новая твоя подружка, — Теодора смущенно посмотрела на него. — Пятьдесят лет не завязывала шнура — и уже запамятовала!

Асаф опустился перед ней на колени и с трепетом, точно принц, надевающий Золушке туфельку, завязал шнурки на допотопных ботиночках.

— Зри же, сколь не изменилась нога моя с тех пор! — похвасталась Теодора, даже вытянула ножку, на секунду забыв об ужасе их положения.

Лицо Асафа находилось на уровне ее лица, на щеке монашки алела длинная ссадина. Теодора поймала его испуганный взгляд.

— Дивны пути мира сего, — вздохнула она. — Пятьдесят лет не касался муж лица моего, и вот — сразу побои.

Короткая судорога плача исказила ее лицо и тут же исчезла.

— Довольно! — вскричала Теодора. — Будет! Теперь поведай-ка скорее, как все там зримо?

— Ужасно зримо, — вздохнул Асаф. — Нужна перевязка.

— Нет, не там! Там! — и Теодора ткнула через плечо, в сторону улицы.

— Там?..

Асаф замялся. Что же сказать? Как описать мир за полминуты?

— Нужно увидеть, чтобы понять, — прошептал он.

Ее испуганный взгляд проник в глубь его глаз. Они помолчали. Асаф знал, что пройдет еще много времени, прежде чем он переварит то, чему является сейчас свидетелем.

— Я выйду за ворота со стороны вот этой моей руки, — сказала Теодора, и Асаф догадался, что она даже не знает, где лево, где право. — А ты ожидай еще минуту-другую изнутри дома. Коли они стерегут там, не поспешат ли за мною, узреть, что старуха затевает…

— А если вас схватят?

— Именно, именно. И я желаю сего пуще жизни, пусть хватают меня, а не тебя.

— А если снова ударят?

— И что сделают мне, чего не делали прежде?

Асаф смотрел на Теодору, потрясенный ее смелостью.

— Вы не боитесь?

— Боюсь, непременно боюсь, но ужели их? Лишь неведомое страшит.

Теодора опустила голову и продолжала, обращаясь к нитке, выглядывающей из рукава рясы:

— Ну-ка, молви, когда я выйду, когда пройду наружные врата, что узрю? Что там самое первое снаружи ожидает?

Асаф припомнил. Улочка, на которой стояла обитель Теодоры, была малолюдной и тихой. Днем там полно машин — водители используют проулок в качестве парковки. На углу отделение банка и магазин электротоваров, в витрине которого вечно работает телевизор.

— Ничего особенного, — пробормотал он и замолчал, понимая глупость своих слов.

— А шум, а? Поболее опасаюсь я шума и света там. Быть может, есть у тебя солнечные очки ради меня?

Очков у Асафа не было.

— Это может оказаться тяжеловато в самом начале, — сказал он, чувствуя желание завернуть Теодору в вату. — Только будьте осторожны на проезжей части, всегда смотрите сначала налево, потом — направо и снова — налево. И когда красный свет, нельзя переходить…

Чем больше он говорил, тем с большим ужасом сознавал, сколь много Теодоре нужно узнать и понять, чтобы уцелеть в городской суете хотя бы минут пять.

Они вышли из комнаты. Теодора шла с трудом, опираясь на плечо Асафа. Потихоньку преодолели длинный круговой коридор. Асаф чувствовал, что для Теодоры это еще и траурное шествие, и прощание с чем-то невозвратимым.

Она изумленно, будто сама себе, сказала:

— Когда пали стены Старого града, я не вышла. Не вышла и тогда, когда бомбы падали на улице и на рынке, хотя и весьма желала дать кров страждущим. И не вышла, когда убиен был Ицхак Рабин, блаженной памяти, и ведомо мне было, что весь народ проходит пред гробом его. А ныне, вот… Христос ке апостолос! — пробормотала она, когда ее глазам открылась разруха в прихожей, и замолчала.

Асаф подумал, что сейчас Теодора упадет в обморок, но она, напротив, отпустила его плечо и выпрямилась во весь свой крохотный рост. И, глядя на ее упрямое лицо, он понял, что эту маленькую старушку никому не одолеть. Он хотел расчистить для Теодоры путь среди разоренных книг, но она заявила, что на это нет времени, и с достоинством проследовала к выходу, ступая по изуродованным страницам, почти не касаясь их, словно паря.

У двери, ведущей во двор, Теодора остановилась, нервно потирая руки.

— Слушайте, — выпалил Асаф, — может, не надо? Я справлюсь. Я быстро бегаю, они меня не поймают.

— Молчание! — приказала она. — Теперь делай и послушай:[50] к Лее иди. Возможно, сумеет она помочь. Слыхал ты о Лее?

Асаф замялся. В дневнике это имя встречалось несколько раз. Он вспомнил, что была там какая-то таинственная история, полная недоговорок, что-то с младенцем, страхами, нерешительностью, поездкой во Вьетнам… Но конечно, он не мог сказать Теодоре, что заглядывал в дневник.

Он спросил, где ему искать Лею, и Теодора сердито развела руками: