— «Приятны ли вам эти комнаты»? — с улыбкой спросила Шели.

— «По правде? Комнаты мне вовсе не кажутся приятными», — цитатой ответила Тамар и увидела, как ликующе вспыхнули устремленные на нее глаза.

— «Что ж, не посидите ли вы с нами?»

— «Непременно посижу, весьма охотно! — улыбнулась Тамар. — Ибо соседи хороши».

Шели ответила широкой, как объятие, улыбкой.

— Добро пожаловать в ад. Чувствуй себя как дома. Сколько времени ты уже не там?

— Не где?

— Не дома.

Тамар на миг заколебалась. Шели была такой радушной, что она чуть не поддалась соблазну рассказать ей всю правду.

— Эй, эй, здесь тебе не полиция! Ты вовсе не обязана ничего рассказывать, — рассмеялась Шели.

Но Тамар заметила, что блеск в ее веселых глазах слегка померк. А ведь она как раз хотела рассказать. Тамар вдруг почувствовала, что эта ужасная тайна просто душит ее. Но у нее не было выбора.

— Шели, не обижайся, мне нужно немножко времени, чтобы очухаться.

— Take your time, baby,[29] мы тут надолго. По моему скромному мнению, на всю жизнь.

Тамар, начавшая расстилать одеяло на своем матрасе, замерла:

— Почему на всю жизнь?

Шели улеглась на свою кровать, закурила и положила ноги на железную спинку.

— Почему? Почему? — Шели выпятила губы, пуская дым к потолку, вдоль и поперек исполосованному трещинами. — Радиослушательница Тамар из Иерусалима спрашивает «почему?». И действительно — почему? А почему моя мамочка решила в сорок пять лет выскочить за этого мерзавца? И почему мой настоящий папочка умер, когда мне было семь лет? Разве так хорошо поступать? И почему клопам нравится жить в матрасах?

Она хлопнула себя по загорелому бедру.

— Нет, правда. — Тамар подошла к ее кровати. — Почему… почему ты сказала, что это на всю жизнь?

— Ты что, боишься, а? — сочувственно спросила Шели. — Ничего, сперва все так… Я тоже. Все думают, что пришли сюда на недельку-другую, как в лагерь для художественно одаренных детей. Все эти милые детки, которые ненадолго удрали из-под мамочкиной юбки. Потом остаются. Все время остаются — даже когда сбегают, то в конце концов возвращаются. Это засасывает. Трудно объяснить тому, кто только что пришел. Это вроде такого кошмара, из которого невозможно вырваться.

Тамар опустилась на свою кровать.

— Я тебе не завидую, — сказала Шели и уселась, широко расставив ноги. — Ты еще на том этапе, когда это болезненно, когда тоскуют по дому. Вдруг чем-то запахло, и вспоминается глазунья, которую готовила мама, с тоненько нарезанным салатом, верно?

Тамар опустила голову. Какой уж там салат. Когда мама в последний раз заходила на кухню? Когда в последний раз произнесла хоть одну фразу, которую Тамар не смогла бы угадать заранее и которая не походила бы на реплику из очередного сериала? Когда она вообще присутствовала, присутствовала по-настоящему, не прячась под слоем жалости к себе, не оплакивая всем своим видом и каждым движением свой горький жребий, обрекший ее на эту семью? Когда она отстаивала свое мнение перед Тамар или перед отцом? Когда, черт возьми, она на самом деле была мамой «всем этим Тамар», как она ее называла с деланным вздохом? Да-да, «всем этим Тамар», непоседливым и переругавшимся между собой? А отец… Тамар ощутила острый укол тоски и на какой-то миг очутилась с ним наедине — на одной из их ночных прогулок. Только они двое, в молчании, быстрым шагом, час или полтора. Отцу требовалась куча времени, прежде чем он соглашался ради нее расстаться со своей ребяческой заносчивостью и фальшью, прежде чем прекращал дразнить ее и перебивать каждую ее фразу очередным едким замечанием. И лишь тогда Тамар оказывалась лицом к лицу с человеком, которого отец методично и жестоко заталкивал как можно глубже внутрь себя. Тамар вспомнилось, как однажды, около года назад, отец коснулся ее руки, прежде чем они вошли в дом, и торопливо сказал: «С тобой говорить — все равно что с мужиком». Она поняла, что из его уст эти слова — самая большая похвала, и удержалась, чтобы не спросить, почему у него нет ни одного друга, ни одного мужчины, которому он мог бы высказать все.

— У меня, слава богу, все уже позади, — откуда-то издалека донесся голос Шели. — Я их стерла начисто. Обоих. По мне, так пусть сдохнут. Сейчас я сама себе мамочка с папочкой. Да я, между прочим, — целое родительское собрание!

И, запрокинув голову, она огласила комнату звонким смехом, который на этот раз прозвучал как-то уж слишком громко. Отсмеявшись, Шели нервно порылась в одном из своих рюкзаков и вытащила новую пачку «Мальборо».

— Тебе сигареты не мешают?

— Нет. А тебе не мешает собака?

— А с чего бы ей мешать? Ее Динка зовут? Ну пусть будет Динка. Это не в честь Алисиной кошки из «Страны чудес»?

Тамар улыбнулась:

— Ты второй человек на свете, кто догадался.

Первым, понятное дело, был Идан.

— Нечего так пялиться, — сказала Шели. — Если бы я в этом году сдавала на аттестат зрелости, то уж точно сделала бы упор на литературу. Иди сюда, Динка! — Она вытянула губы трубочкой, почмокала, и Динка подошла к ней, словно они были старыми друзьями. — Иди к мамочке, к мамочкиной мамочке и к мамочкиному папочке…

Шели закурила, выпустила дым в сторону из уголка рта.

— Что за глаза у нее, — прошептала она. — Все-то она понимает.

И вдруг зарылась лицом в собачью шерсть. На несколько минут в комнате все замерло, только у Шели слегка подрагивали плечи. Динка встала. Тамар отвела взгляд к окну. Сквозь рваную занавеску в комнату проникали косые полосы света. Тысячи пылинок безостановочно кружились в них. Шели перевернулась на кровати и уселась спиной к комнате.

— Это заразно, — наконец сказала она чуть надтреснутым голосом. — Когда появляется новенький, от которого еще домом припахивает, вдруг и на тебя накатит, прям всю изнутри проест!

Какое-то время Тамар сидела на кровати, шевеля большими пальцами ног, потом боязливо, украдкой вытянулась во всю длину, ощутив все ямы и бугры матраса, колкость грубого одеяла.

— Поздравляю! — сказала Шели. — Это здесь самый тяжелый момент, как в море войти, когда вода тебе сама знаешь куда попадает.

— А скажи, — спросила Тамар, — почему почти никого нет в комнатах?

— Так ведь все выступают.

— Где выступают?

— По всей стране. Поздно вечером потихоньку начнут возвращаться. Некоторые пару дней проводят на выезде, но потом все равно возвращаются. А уж в пятницу вечером тут все на месте. — Шели выпустила колечко дыма и, ухмыльнувшись ему вслед, добавила: — Как большая семья.

— Ага. — Тамар приняла информацию к сведению. — А как здешняя публика?

— Всякие есть. Некоторые — стоящие ребята, просто супер, ну это больше те, которые играют. Но есть и совсем гнусь. А в основном — психи. Не то что поговорить не о чем, они тебя в упор не видят, почти все время удолбанные. А когда нет, — она махнула рукой с сигаретой, — лучше держаться от них подальше. Им только покажи слабину — живьем сожрут.

— Удолбанные? А этот… Пейсах сказал, что…

— Что тут наркота запрещается. Еще-о-о бы! — басовито протянула Шели. — Его-то за жопу не ухватишь!

— Правда?

— «Правда?» Ну и тютя же ты, я тащусь от тебя. — Шели вперила в нее испытующий взгляд. — Знаешь что, не место тебе здесь. Здесь тебе не…

Она замолчала, подыскивая слово, и задетая за живое Тамар закончила про себя: «…не то что в твоих книжках».

Но Шели не пожелала ее обижать. Она улыбнулась, стараясь поскорее перескочить через опасный ухаб:

— А кто тут сбывает этим уродам дурь по вздутым ценам, а? А кто так заботится, чтобы всегда, всегда, понимаешь, здесь не переводились трава и кислота? Может, не он? Не его бульдоги?

— Что за бульдоги?

— Мордовороты, которые развозят нас и охраняют но время выступлений. Ты еще их узнаешь, и очень хорошо узнаешь. А он как бы ни фига не в курсе, сечешь? Чистенький. Типа об искусстве думает да о том, как нас уберечь от улицы да накормить бедных сироток горячим обедом, — натуральный Януш Корчак.[30] А ведь дня не проходит, чтобы они не пытались мне толкнуть товар. Тебе тоже будут предлагать. — Шели слегка повернула голову и посмотрела на Тамар: — Ну, может, и не с самого начала. Сперва проверят, кто ты такая. Слышь, а ты вообще употребляешь?