А у Федора, наоборот, настроение радостное. От сына, Борьки, накануне пришло письмо. Не щедр он на такие подарки родителям, случается, по месяцу и больше – ни строчки, и потому, когда от сына приходят весть, для Федора это долгий праздник. К тому же и письмо не совсем обычное. Федор захватил его с собой и не удержался, прочитал вслух друзьям, когда раненько утром сошлись они у своих агрегатов на машинном дворе. Начинал Борис послание родителям, как всегда: «Здравствуйте, папа и мама, шлю вам свой горячий солдатский привет и наилучшие пожелания в вашей жизни, сообщаю, что служба идет нормально, без всяких чрезвычайных происшествий…». Но дальше Борис писал уже по-другому, вполне своими словами, интересовался, каков получился урожай, сетовал, что приедет домой поздно, когда с полей, верно, уберут все подчистую, и ему уже не поработать с отцом на комбайне. А ему это даже во сне видится, – так уже соскучился он по деревне, по сельскому труду. Товарищи по роте тянут после демобилизации на БАМ, – стройка века, романтика, героизм, почти что одна молодежь там, деньги платят – нигде больше таких не заработаешь, и на дальнейшее широкие перспективы. А Борису – хоть бы на денек очутиться в Бобылевке, дохнуть полями, новым хлебом… Раньше Борис так не писал, о будущих своих планах умалчивал, просто, видать, не составил их еще для себя, и вот в этих-то строках и была для Федора главная радость от письма сына, то самое, чем хотелось ему поделиться с друзьями. И Петр Васильевич, и Митроша, и Мирон Козломякин вполне разделили чувства Федора. Конечно, это каждому родителю праздник, любой из них тоже бы вот так радовался и гордился перед людьми, что вернется скоро из армии сын, чтобы жить и работать рядом с отцом, не сманили его другие края, не изменил он земле, что его вырастила и вскормила…

Петр Васильевич, по привычке обойдя комбайн, заглянув во все беспокоившие его места, отошел к преждевременно пожелтевшим от суши узколистным кленам. Он устал, но вместе с тем чувствовал, что уже втянулся в работу, от нее уже не так ломит плечи, как первые дни, и он, должно быть, выдержит всю уборочную, наравне со всеми, не сдаст. А первую неделю его частенько терзала горькая неуверенность, что, видно, не осилить ему до конца, переоценил он все же себя, свои силы. Но нет, он еще годится, он еще в строю, не весь еще вышел порох. И в этом году будут есть люди его хлеб, его пироги и пышки…

Поле, которое он убирал с товарищами, наполовину уже пустое, в копнах соломы, наполовину с еще стоящим хлебом, тоже было знакомо Петру Васильевичу до каждой рытвинки. Но давненько, с позапрошлой жатвы, не случалось ему сюда заезжать, в этот край колхозных земель, и он с интересом и любопытством оглядывал равнину, желтые покатые увалы вдали. Поля, их вид – в постоянной перемене, каждое новое лето они уже другие, их надо заново узнавать, заново осваиваться в знакомых местах. Петр Васильевич вспомнил, что неподалеку в овражке есть родничок, совсем крохотный, неприметный, даже мало кому известный. Когда-то в молодые годы Петр Васильевич случайно открыл его, и с тех пор каждое лето он поил Петра Васильевича чистой ключевой водой. Она была не только вкусна, вместе с нею что-то свежее, крепкое вливалось в тело, точно вода была не простой, обычной, а той самой сказочной, животворной, что даже убитого воина поднимает на ноги, опять делает молодцем и красавцем.

Петра Васильевича потянуло к роднику, лишь только он вообразил себе его холодную струю, блестящую в глубине узкого глинистого разреза. Не из одной жажды, явственно ожившего в нем ощущения воды, дарящей бодрость и здоровье, – ему захотелось с родником встречи, свидания совсем так, как тянет к близкому, старому другу после долгой разлуки.

Комбайнеры закуривали. Митроша приволок в лесопосадку охапку соломы с поля, растянулся на ней: руки под голову, ноги в пыльных сапогах врозь.

– Куда ты? – окликнул он Петра Васильевича. – Вон уже обед везут.

– Я поспею… – отозвался Петр Васильевич.

Он пошел вдоль лесной полосы, приглядываясь, где удобней перейти на другую сторону.

Там простиралась такая же песочно-желтая от созревших хлебов, лишь чуть холмистая вдали равнина. Здесь кончались земли колхоза, и не только колхоза – района, области. Та холмистая даль, дрожащая в мареве, была уже Тамбовщина, про которую местному человеку всегда кажется, что там уже и люди чуть другие, и коровы, и собаки по-своему лают, и в деревнях тамошних живут чем-то чуть-чуть непохоже, как в здешних, воронежских. Даже ветер, что дует оттуда, с той стороны, зимой – обжигающе-студеный, летом – шумный, влажный, пахнущий лесами и речными луговинами, бобылевские и другие здешние жители отличают особо, называют его «тамбовец».

Петр Васильевич прошел по меже через хлеба, последние хлеба колхоза. Здесь они всегда удавались почему-то лучше, и сейчас тоже стояли высокие, по пояс и выше. Открылась непаханая, густо забурьяненная, в осоте и репейниках земля, воронежская и тамбовская граница. Петр Васильевич осмотрелся, ища знакомый ему распадочек. Он без примет, ни кустика, ни деревца возле, и каждый раз искать его приходится так, будто он нарочно прячется от людей.

Вот пологая низинка. Вот нависающий над нею крутой бережок. А вот и узкий овражек, как трещина, расколовший этот бережок.

Но где же родник? На дне только влажно, мокрая черная земля, глина, щетинка зеленой травы – и нет той блестящей струи, обегающей из одной выемки в другую, точно из ладони в ладонь.

Петр Васильевич наклонился над овражком. Вот как – и родничок изнурила злая засуха, долгий, погибельный для всего живого, зной.

Он сошел на дно овражка, стал раскапывать руслице родничка. Пальцы сразу провалились в жидкую грязь.

Он стал отчерпывать ее ладонями и почувствовал живой холод воды, быстро, под его пальцами, наполняющей выкопанную им ямку. Родничок не пропал, не иссяк намертво, – слабо, но он пробивался из тела земли, кружа в ямке белесую пену, соринки, оборванные корешки трав.

Петр Васильевич подождал, пока вода очистится, посветлеет, проглянет в ямке дно. Он осторожно опустил в стекловидную влагу чистые ладони, поднял их ковшом. В ладонях была та же, что и всегда, вода, льдисто-холодная, пресновато-душистая, со вкусом талого снега.

Петр Васильевич выпил полную пригоршню, омыл лицо, грудь под расстегнутой рубашкой, намочил голову. Посидел над родником, глядя, как играют маленькие бурунчики на его дне, как блестит в его зеркальце голубое небо, опрокинутое над степью.

Живи, родничок! Пусть прилетают к тебе птицы, осторожно крадется днем и ночью всякая четвероногая тварь. Всем ты нужен. Одним ты радость, отрада, другим – сама жизнь, спасение… Пусть и люди помнят тебя сердцем, как помнил всю жизнь Петр Васильевич, приходят к тебе напиться твоей снеговой, сбереженной в подземных кладовых воды, посидеть рядом, послушать степную тишину, отдохнуть душой и, может быть, чему-то у тебя поучиться, порадоваться твоей пользе, тихому, незаметному, бескорыстному добру, что есть от тебя в мире…