-Кто вы? - присев на выступающий из земли корень, спросил почти успокоившийся Хайлула.И, подумав, добавил: - Кто прислал вас?

 -Мы лесные люди, господин. Охотой да трудами ратными прозябаемся, а пришли сами мы, без приказания и велений. Шаману нашему виденье случилось, зазерцало* перед ликом его, тьма разверзлась, и сказано было: отправь людей своих к древу старому. В ночь третью человек черный явится, ему и служить будите, а он повелевать вами. Так было сказано и пришли мы, зову твоему повинуясь. Служить готовы, аки собаки цепные. Всё исполним, приказывай!

 Хайлула довольно хмыкнул.

 -Что ж, раз так, то слушайте и повинуйтесь. Ступайте по душу моего врага, вслед за пущенными по его кровавому следу собачками. Найдите его и убейте! Сердце дерзкое в страхе трепещущее из груди вырвите и мне принесите.

 -Будет исполнено, - склонившись к самой земле, пролепетали странные люди и, вскочив, кинулись выполнять приказанное.

 А Хайлула посмотрел вслед удаляющимся фигурам и зябко поежился. Ночная прохлада мелкими капельками росы опускалась на сгибающиеся от собственной тяжести не кошенные луговые травы, мокрой дымкой висела в воздухе и, оседая на плечах бандита, с легкостью пробиралась под его тонкие одежды. Некоторое время он еще стоял, в ожидании новых гостей прислушиваясь к ночным звукам. Затем, когда его начало колотить от холода и внезапно прорвавшегося наружу нервного напряжения, решительно забросил оружие за плечо, собрал небольшую кучу валежника и вытащил из кармана новую китайскую зажигалку.

 Прошло несколько минут, но костер по-прежнему не горел. Проклятая зажигалка только искрила и никак не хотела загораться. Разозлившись, Хайлула зашвырнул бесполезную штуковину в ближайший куст и со злостью уставился на высившуюся кучу веток. Ярость вскипела в его груди и он, подняв кулаки, потряс ими в воздухе.

 Вырвавшееся из-под пальцев пламя на мгновение ослепило и заставило его отпрянуть назад. Хайлула почувствовал, как его спина заиндевела, словно покрываясь толстым ледяным наростом, а по лицу крупными каплями заструился горячий пот. Он растерянно оглядел свои ладони, но никаких следов ожога не обнаружил. Задумчиво постояв с минуту на одном месте, "чех", наконец, решился и снова сжал кулаки. Ничего. Новоявленный повелитель нерешительно потряс кистями, но результат остался прежним.

 "Что это - сумасшествие?" - подумал он, и от этой мысли в его сознании с новой силой вспыхнула не контролируемая злоба. В тот же миг из-под пальцев правой руки с шипеньем вырвалось и тут же погасло синевато-фиолетовое пламя. Эмир* вздрогнул и, осмотрев свои ладони, надолго задумался. Затем, выставив вперед руки, раскрытыми ладонями вниз, направил так кончики пальцев, что они смотрели в сторону сложенных горкой веток и представил лицо так некстати ускользнувшего от него и потому ещё более ненавистного русского, недобро помянул Карима и всё время лезущего со своими советами Араба. Злость в сердце разрослась до неимоверных размеров, и тут же из-под его жёстких, черных от грязи ногтей с громким шипением слетели две переплетающиеся меж собой молнии, и ударили в сложенные шалашиком сухие ветки. Багровые искры с треском рассыпались в разные стороны, и в свете ночи полыхнуло пламя быстро разгорающегося кострища. Бандит заскрежетал зубами, и новый сноп молний ударил в уже вовсю полыхающее пламя костра, затем ещё и ещё. Хайлула вскочил на ноги и простёр к небу свои объятые пламенем руки.

 -Я нарекаюсь Повелителем тьмы, - вскричал он, и над ночным лесом пронесся громкий хохот народившегося мага.

 

 Деревья расступаются, и я оказываюсь на небольшой полянке. В блеклом свете неясной луны, едва мерцающей за дымкой облаков и багровом мареве зарождающегося утра, моему взору предстает маленькая, обветшалая избушка, стоящая на восточной окраине поляны и взирающая на мир вытаращенными зенками квадратных окон. Высокий фундамент, аккуратно выложенный из серого камня, поднимает избушку ввысь и, кажется, та парит над буйно разросшимися травами. Деревянные ступени порога ведут на масюсенькое крыльцо, манящее приветливо раскрытой дверью. От внезапно налетевшего порыва ветра дверь неистово скрипит и распахивается во всю ширь, а на крылечке появляется худощавая, высокая старушка в цветастом платочке и, обеспокоено охая, бежит мне навстречу. Я, делая очередной шаг, слышу за спиной щелчок сорвавшейся тетивы, и новая неимоверно-жгучая боль от раздирающей бедро стрелы пронзает моё тело. В глазах мутнеет, кажется, мир подернулся красным. Старушка вскидывает руки и, бог мой, с её ладоней срывается длинная ослепительно-белая молния. Краем сознания скорее чувствую, чем слышу за спиной чей-то пронзительный не то крик, не то визг. Из последних сил переставляю непослушные, словно набитые ватой ноги, зацепившись носком "берца" за ставшую вдруг неимоверно высокой траву спотыкаюсь, и не в силах устоять, падаю на подхватившие меня женские руки. Сознание покидает моё скованное безмерной тяжестью тело, и я проваливаюсь в долгое, тяжелое беспамятство, лишь иногда прерываемое пронзительной болью, обрывками каких-то видений и мыслей. В просветах небытия: темные, почти черные стены увешанные пучками трав и густо оплетенные белесыми нитями паутины, морщинистое лицо склонившейся надо мной бабульки, резкий, едкий, удушливый запах, казалось бы, источаемый самими стенами. И бесконечно повторяющийся то ли сон, то ли видение: бородатые, перекошенные злобой рожи, внезапно возникшие из-за насыпи, грохот в ушах, резкая боль в груди и несущее холод и смерть цоканье, плюханье, шуршание под ногами, стоны, кровь, крики и снова спасительное беспамятство. Всё это продолжается бесконечно долго. Только чередующиеся свет и тьма говорят мне, что дни сменяются днями и я еще жив.

 -Эка тебя угораздило, касатик, - всё та же худощавая бабулька сидит напротив меня в кресле-плетенке и прядет веретеном странную, источающую несильный, но едкий запах, шерстяную пряжу, - ей- ей, повезло тебе, еще чуток- и никакие припарки не помогли бы.

 Действительно, везения хоть отбавляй: да лучше б я умер! В груди ощущение такое, будто по ней проскакало стадо мамонтов, голова раскалывается как чугунный котел, ноги словно ватные. И везде, куда не кинь взгляд - бинты с виднеющимися из-под них травами.

 -Ничего, ничего, - бабулька улыбается, - с недельку еще полежишь и будешь как новенький, даже рубчиков не останется. Разрыв-трава не тока клады сыскивать, замки открывать, но и раны врачевать назначена. А то как же. Кто знает, тот всё с толком применить может. Оно иной раз и зло во пользу идет. Вот и травка не воровска, значится, а целительная. Ты токмо лежи, лежи не шевелись, рано тебе шевелиться-то. И молчи, пока я сказывать буду. А то вижу, маешься ты, всё думу думаешь, а разгадки сыскать не можешь. Молчи и тока глазками хлопай, ежели я, старая, что не так говорить стану. Нельзя тебе сейчас говорить (можно подумать я могу). Смекаю я, касатик, не нашенский ты, и доспех на тебе чудный и оружие странное, - старушка на мгновение смолкла, затем продолжила тише и задумчивее, - не нашенский ты, совсем не нашенский. С других краев, что ль? Ан нет, говор-то наш, росский, это ты в бреду разговаривал, все наговориться не мог. Думается мне, с другой стороны ты пришёл, то-то глаза выпучил, когда я над тобой пролетала. (Пролетела надо мной? Женская фигура в ступе... - опять бред. Я снова брежу?! Но вот она, старушка, стены, стол - всё как наяву...) Ага, в точку, не видывал ты такого, по глазам вижу, не видывал и с трудом верится, но ничего-ничего, пообвыкнешься, все на свои места и станет. С Другой Стороны ты! Бают, такое случается. Так и порешим и на том стоять будем. И, стало быть, у тебя цель есть заветная, просто так такого не вершится. Здесь ли, там ли, не ведаю, только явился ты из мира своего весь израненный, странными стрелами исколотый, исполосованный, эвон, сколько металла из тебя травка-то повытянула, не запросто зря. (Ничего не помню, только какие-то полуразмытые картины и боль). Странно говорил ты, не всё мне понятное, но кое-что я разобрала: вой ты - витязь по-нашему. Ратишься давно и умеючи. Много ворогов от руки твоей полегло. Ох, много, куда как до тебя здешним-то. Но зла в тебе нет, не чую я его. Сердце доброе и с ворогами бьешься других спасаючи. В твоем мире, - старушка неопределенно махнула рукой в сторону, - враги у тебя могучие остались, но и друзья верные тоже. Душа твоя стонет и обратно рвется, но держит её здесь что-то. Знать, предназначение есть, недаром ты всё на восток рвался, дуром через чащёбник пёр. Но не горюй, ежели сполнишь всё как надобно, то все хорошо и сладится. Значится, коль так, и я все верно понарассказывала, то с обычаями и людями местными знакомствами не водишься, традиций не ведаешь и мне всё объяснить, поведать тебе надобно, - она нахмурилась от каких-то своих мыслей и, глядя мне прямо в глаза, спросила, - а не утомила ли тебя, часом, беседа нашенская?