Вот еще вахтанговский шедевр - Н. Гриценко играет богача Манташева в пьесе Ильи Сельвинского "Большой Кирилл". Революционные дни 1917 года. Крупнейший торговец нефтью Манташев приходит к министру-председателю, главе Временного правительства, за получением монополии на торговлю. Высокий воротничок, подпирающий тяжелый подбородок. Змеиная улыбка. Масляные глаза, все время как будто засыпающие. Не поймешь, что он - наивен, как ребенок, или нагл, как отъявленный негодяй? Развалившись в кресле, как у себя дома, извлекает из-под себя цветок, на который сел, и изящно нюхает его. Излагает свои требования почти напевая, с восточным акцентом, дирижируя самому себе. Он даже не требует получения монополии, он бесцеремонно сообщает Керенскому о своем решении, как о сделанном деле. Керенский истерично кричит: "Вон!". Манташев глядит на него сожалеюще и презрительно - он ничего не понял - и неторопливо уходит. Отточенная работа мастера, ни одного лишнего движения.
Какой урок молодежи преподали старейшие актрисы МХАТа! О. Л. Книппер-Чехова в "Воскресении" Л. Толстого и М. П. Лилина, графиня Вронская в "Анне Карениной", - мы ощущали спокойное, уверенное пребывание не на сцене, а во дворце, в ложе театра - в них оживала эпоха.
Сколько же рассыпано драгоценных миниатюр, их можно перечислять без конца: М. Бабанова в сатирической зарисовке Колоколь-чиковой ("Мой друг" Н. Погодина в Театре Революции), Н. Свобо-дин - Скептик - нечто зловеще каркающее о конце Советской власти, высовывающееся как черт из шкатулки ("Кремлевские куранты" Н. Погодина, МХАТ), М. Астангов - Керенский: истеричная марионетка - сложный рисунок! ("Правда" А. Корнейчука в Театре Революции).
Излюбленный режиссерский прием - вводить в действие, для перехода на следующую картину, эпизоды с чисто утилитарной целью - чтобы изящно, игрово сделать "чистые" перемены, что особо модно в наши дни при дефиците квалифицированных и непьющих рабочих сцены. На сцене появляются приказчики ("Дети Ванюшина" С. Найденова в Театре им. Вл. Маяковского), или молодые офицеры (в том же театре в "Завещании Нельсона"). Но когда этот прием переходит еще в "Жертву века" ("Последняя жертва" Островского), то это становится штампом. В премьере МХАТа 2001 года "Кабала святош" М. Булгакова режиссер вывел на сцену группу молодых актеров - гвардейцев, создающих гнетущую атмосферу двора Короля-Солнце. И несмотря на длительные репетиции спектакля, интересную задумку режиссера, исполнители и по мелковатой фактуре, и по недостатку опыта в мимических сценах только разжижали картину, не давая ощущения мрачного присутствия кабалы. Великолепно понимаю трудность: обеспечить фактурными актерами спектакль - задача "архитрудная" (как сказал бы В. И. Ленин).
Ставя "Заговор императрицы" А. Толстого и П. Щеголева, я пришел в беспокойство от количества эпизодов по две-три реплики, произносят которые генерал Алексеев, главнокомандующий армией, министр внутренних дел Протопопов, премьер-министр Штюрмер. Какое значение имеет то, кто их играет? И что в таких ролях можно сделать: сказать вовремя свои две-три реплики и вовремя уйти! Так и не так… Нужно, чтобы зрители поверили в документальность этих исторических персонажей.
В телевизионном спектакле по "Заговору", созданном белорусскими коллегами, режиссура решила провести сцену диалога императора Николая II и императрицы Александры Федоровны в постели. Что ж, муж и жена, хоть и цари, могли и в постели поговорить. Но постановщики решили сделать более документально действующих лиц, и поэтому императрица лежала в постели… с короной на голове. Комментарии, как говорится, излишни.
Еще организационное соображение: ничто так не разрушает спектакль, как вводы в эпизоды. Опять же - что здесь особенного: эпизод в две-три реплики. Если спектакль работается серьезно, если внимание к маленьким ролям заложено в замысле режиссера, в композиционном решении, то при срочном вводе, к которому, чего греха таить, в театрах относятся спустя рукава, исчезают все тонкости, нюансы во взаимоотношениях, находки, столь дорогие и первым исполнителям, и особенно режиссеру. Играется схема, от спектакля остается название, а суть исчезает. Еще раз повторяю: культура театра зависит от ролей второго плана.
"ВСЕСИЛЬНЫЙ БОГ ДЕТАЛЕЙ!"
Борис Пастернак
Все приводимые примеры, как и последующие, подчинены определяющей эти заметки мысли: все воспринимается для актера и через актера. Какие интересные характеры мы узнаем через описание их поступков, через детали их поведения.
"Объясните мне что-нибудь и тогда я объясню все", - сказал крупнейший литературовед Юлиан Оксман.
Вс. Мейерхольд считал, что когда поднимается большая тема, то сюжет сводится к одной вещи. Начало "Отелло" он представлял так: на пустой сцене - зеленый ковер и на нем - красный платок.
Лермонтов. "Маскарад" - браслет Нины.
Скриб. "Стакан воды" - стакан воды.
"Без малой правды не найдешь большой", - слова замечательного артиста Олега Борисова.
Деталь пришла в театр, кинематограф - через литературу. Анатоль Франс считал, что проза - накопление деталей, переход из количества в качество.
Оноре Бальзак сказал, что все в искусстве заключается в подробностях, т. е. - в деталях.
"- Арина Прохоровна, нет у вас ножниц, - спросил вдруг Петр Степанович.
- Зачем вам ножницы? - выпучила та на него глаза.
- Забыл ногти обстричь, три дня собираюсь, - промолвил он, безмятежно рассматривая свои длинные и нечистые ногти" (Ф. Достоевский. "Бесы"). И все время встречи заговорщиков он возится с ногтями! Выразительная мизансцена, точно определяющая суть событий и взаимоотношений.
Гением детали можно назвать Чарльза Диккенса. Именно он - наглядный пример режиссерского глаза, умения увидеть в жизни нечто, важное для себя. Стефан Цвейг писал о нем: "Глаз Диккенса был совершенно земной - глаз моряка, охотника, соколиный глаз, замечавший еле заметные особенности человека.
"Но в мелочах, - сказал он однажды, - весь смысл жизни". Его глаз ловил мелкие, но выразительные детали, он видел пятна на платье, слабые и беспомощные жесты смущения, замечал прядь рыжих волос, выбивающуюся из-под черного парика…он прибегал к поэтическому стенографированию действительности, заменяя одной характерной подробностью целое описание. По признакам он заставляет понять особенности характера".
Полицейский Баккет привык совещаться со своим толстым указательным пальцем. В трудные минуты своей хлопотливой работы "…Беккет прикладывает его к уху, и палец нашептывает ему нужные сведения, прикладывает к губам, и палец приказывает ему - молчать, трет им о нос, и палец обостряет нюх, грозит им преступнику, и тот, как завороженный, выбалтывает гибельное признание" (Ч. Диккенс. "Холодный дом").
Мистер Домби получает важное письмо: "Он читал его медленно и внимательно… он не позволил проявиться ни одному из своих чувств… когда он прочел его до конца, он медленно согнул и перегнул его несколько раз и аккуратно разорвал письмо на куски. Остановив движение своей руки, автоматически собиравшейся бросить их, он засунул куски в карман, как бы не желая подвергнуть их риску хотя бы случайно вновь соединиться и быть прочитанными" (Ч. Диккенс 'Домби и сын").
С. М. Эйзенштейн считал, что кинематограф родился из фразы {иккенса в "Сверчке на печи": "Начал чайник"… - режиссер определял это крупным планом. Приводя многочисленные примеры, режиссер вскрывает лабораторию великого писателя через внимание к детали: "Он ловит самые незаметные, часто внешние проявления душевной жизни и делает по ним ясным весь характер. По признакам он призывает определять вид. Школьного учителя Крикля он наделяет тихим голосом, так что он говорит с трудом. И уже чувствуешь трепет детей перед человеком, у которого от голосового напряжения вздуваются на лбу гневные жилы. У его Урии Гила всегда холодные и влажные руки, - и образ дышит уже чем-то нерасполагающим, противно-змеиным. Все это мелочи, внешние приметы, но такие, которые действуют на душевную область" [12] .