— Не увезем, елова шишка! — с восхищением сказал матрос. — Да там-то чего с ними делать?

На камбузе был объявлен аврал.

— Не знаю, не знаю, ничего не знаю, — сказал начальник камбуза, мичман Бердянко. — Не знаю. Картофель, крупа, масло — нормы существуют. А что тут? Приходовать? Как продукты подсобного хозяйства? Или как? А кто ведомость подпишет? Нет, товарищи, не подводите. Может, это все ложные белые? Откуда их столько, если настоящие?

— Да брось ты, Бердянко, — сказал начальник лагерного сбора, седой капитан второго ранга. — Я не грибник, да мне и то ясно, что лучше грибов не бывает. Ты что, не видишь?

— Я-то вижу, я к грибам с детства приучен, — ответил мичман. — Но инструкции такой, чтобы четыреста человек грибами кормить, нигде нет да и быть не может. Продукт случайный, и в его употреблении имеет место сомнительность. Гриб, он гриб и есть… Как он на общий желудок повоздействует? С санчастью кто будет разговаривать? Там друзья только до тех пор, пока я им работу не доставляю.

— Да что же ты, в самом деле… — растерялся даже начальник лагерного сбора. — Выбрасывать их, что ли?

Тулунбаев только слушал, в разговор не вступал. Работники камбуза толпились около старого паруса на кухонном дворе, на котором высилась привезенная двумя подводами грибная куча.

— А что я могу поделать? — твердо сказал мичман. — Я и сам вижу, что здесь одни белые. А не дай бог, два гриба не те? Я ж сам такую кучу не вычищу?! Мне всех поварих сажать на полночи надо, да какое на полночи — если к утру дочистят, так оно и то хорошо.

— Ну что ж делать?

— Не знаю, — ответил мичман. — Одно скажу: духу от них много.

Гора грибов испускала оглушающий запах.

— Вам одно, товарищ лейтенант, — зло сказал мичман, повернувшись к Тулунбаеву, — набрать бы побольше. А дальше-то что?

— А если — с маслицем? — закрыв глаза, сказал капитан второго ранга. — Да с лучком…

— Столько маслица, товарищ капитан второго ранга, я и за неделю на весь лагерь не получаю.

— Ах, досада какая, — пробормотал начальник лагеря. — Ах ты, какая досада… Впрочем, принимайте решение сами. Вы — ответственный за камбуз…

И начальник лагеря, посмотрев на часы, поправил фуражку, взяв ее за козырек.

Пищевой мичман стоял около грибной кучи и, зажмурившись, тихонько ругался. Выхода у него не было. Работники камбуза готовили огромные противни и котлы. На завтра предстоял Большой Грибной Обед.

Толя Кричевский

Лейтенант Тулунбаев ввел этого мальчика к ним в класс, держа за плечо.

Они сидели над книгами, была самоподготовка.

— Воспитанник Кричевский будет теперь в нашем классе, — сообщил Тулунбаев. — Кричевский по болезни пропустил почти две четверти и поэтому оставлен на второй год.

Перед ними стоял бледный мальчик с плотно сжатыми губами.

— Место выберешь себе сам, — оглядев класс, произнес Тулунбаев. — И привыкай. Все.

Лейтенант вышел. Второгодник стоял не двигаясь. За партами было несколько пустых мест. Не занято было и рядом с Митей.

Тридцать человек смотрели на чужака. Он не делал никаких попыток познакомиться, только стоял, опустив глаза.

Хочет стоять — пусть стоит, не им же его упрашивать. Митя снова углубился в уроки. Им задали главу, в которой доказывалось, что человек произошел от обезьяны. В учебнике были нарисованы человек с волосатым лицом и хвостатый мальчик. С волосатым все обстояло нормально: он был в воротничке, длинные волосы у него на лице расчесаны от носа на пробор, под картинкой сообщалась фамилия волосатого — Евтихеев. Глаза у Евтихеева проглядывали сквозь волосы умно, как у эрдельтерьера. Хвостатый же мальчик…

Митя поднял глаза.

Второгодник все так же стоял перед классом…

Как-то, еще в самом начале года, Митя зашел в коридор пятой роты, той, которая была на год их старше. Мите хотелось узнать, почему они все называют училище «питонией».

Первый, у кого он спросил, даже не остановился, протрусил мимо, словно Мити и не было. Второй поглядел на Митю сощурясь.

— Называют, — значит, нужно, — не сразу ответил он. — А тебе чего? Больше всех надо?

— Да нет… Но почему так называют-то?

— А потому.

— Ну все-таки?

Ничего не ответив, тот неожиданно дал Мите пинка.

— Тебя ж не трогают! — удивился Митя…

Подошли еще трое, и Мите бросилось в глаза, что все четверо одинаковые какие-то, кубастенькие, зерно к зерну. Только один был повыше, руки как грабли, рябой.

— Чего ему? — спросил рябой. — Чего вылупился?

— Смотрю и все, — сказал Митя.

Тогда пинка Мите дал рябой. В горле у Мити стало горчить, но коридор был их. Митя тут ничего не мог.

Может, и забылось бы это в конце концов, не столкнись он вскоре с рябым нос к носу.

Их шестая рота поднималась тогда по черной лестнице наверх. Вниз, топоча и гомоня, сквозь них стала спускаться пятая рота.

Училище было военным, во внутреннем его законе было заложено исконное право старшего — командовать и исконная же обязанность младшего — повиноваться. Третья, допустим, рота, то есть восьмой класс, считала себя старшей уже потому, что носила на левом рукаве красный шеврон, а ни четвертая, ни пятая, ни шестая такого шеврона еще не имели. У третьей роты на бескозырках были уже длинные, спадающие на спину ленточки, их называли «концы», младшим ротам вместо «концов» полагались лишь бантики. Бантиков стыдились. Но на третью роту, понятным образом давила вторая, имевшая два красных шеврона и считавшая себя самой старшей, поскольку выпускникам — единственным, кто мог бы вторую роту придержать, — был свойствен несколько рассеянный взгляд.

Пятую роту никто из старших вообще в расчет не брал. И первым следствием этого было то, что свежая пятая рота (то есть только что переставшая быть шестой) жадно ждала появления в училище нового набора. Однако мест, где она могла бы «жать масло» из вновь принятых, было в училище не так много. Разве что черная лестница.

На черную лестницу во время перерывов между уроками выскакивали играть в фантики, монетки, маялку. На черной лестнице сразу же, хочешь не хочешь, ты вспоминал, что хоть на тебя и надели форму, но ты был и остаешься мальчишкой. На черной лестнице в тебя вселялись Буратино и Том Сойер сразу. На черной лестнице постоянно что-нибудь рвали: артиллерийские капсюли, набитые спичечными головками трубчатые ключи, дымовые бомбы из тлеющей кинопленки. На черной лестнице каждого тянуло драться, убегать, преследовать… полутемная лестница сама, казалось, к тому звала. Здесь менялись и договаривались. На черной лестнице заключались споры.

Имелись незыблемые ритуалы.

«Разбей!» — кричал один. Рукопожатие спорящих должно было обязательно быть разбито ребром ладони кого-нибудь из посторонних.

«За одним не гонка — человек не пятитонка!» — кричал кто-нибудь, проносясь вниз, а за ним рушились двое. И значит, один после выкрикнутого должен был отстать.

На черной лестнице разрабатывалась тактика самоволок, стратегия футбольных матчей, на ухо поведывались тайны.

Железные правила черной лестницы были до белых пролысин отполированы штанами и рукавами, мел и краска стен держались после ремонта лишь недолгие недели. За подоконники между пятой и шестой ротами шла постоянная борьба. На подоконниках раскладывали карманное богатство, играли в особые, подоконные игры.

…Пятая рота с гиканьем и топотом сыпалась вниз сквозь поднимавшуюся шестую. Мимо Мити неслись орущие чужаки, толкались и кричали, требуя дорогу, но вдруг один из бежавших сцапал Митю за плечо и за воротник и прижал к перилам.

— Ты что это? — Митя пытался вывернуться.

Да где там! Рябая, плоская рожа того, кто дал ему когда-то пинка, смотрела на него белыми бешеными глазами. Ничего не говоря, парень озверело давил.