И тут к Мите подошел один веселый — это сразу было видно, что веселый, — парень и сказал:

— Ну что, моряк, скучаешь? Показать пароход-то? А? Хочется ведь? По глазам вижу, что ничего еще не знаешь.

И так он весело он это сказал, так не обидно, что Митя ничуть и не обиделся. «А ведь и правда я ничего о пароходе не знаю», — вдруг с облегчением, что не надо притворяться бывалым моряком, подумал Митя.

— Ну, хочешь?

— Хочу.

— Пойдем.

Они спустились на ту палубу, которая, когда отходили, была вровень с пристанью. Потом спустились еще на одну — еще ниже. Потом парень открыл какую-то железную всю в поворотных крюках дверь — и Митю обдало таким шумом и грохотом, какого он в жизни еще не слышал, а прямо перед ними почти отвесно вниз уходил железный, добела натертый подошвами трап. Да так глубоко! Глядя на пароход с берега, Митя мог представить, что тот глубоко погружен в воду, но тут трап уходил, как в котлован, и веселый парень, а за ним и Митя все спускались и спускались и никак не могли долезть до низа.

От грохота, который теперь уже слышался не снизу, а отовсюду, Митя сразу оглох. Колоссальные стальные колеса и шатуны двигались совсем рядом. Быстро и плавно, вздымаясь и опадая, с чавканьем и хрипом — вперед и назад. А какой-то страшной толщины круглый шток без устали вдвигался и выдвигался из круглого чугунного барабана. И все это было намасленное, горячее, могучее… Мите казалось, что, попади сейчас между этими деталями что-нибудь живое: мышь, корова, даже слон, эти чудовищные детали и не почувствуют и все так же, чавкая и хрипя, размеренно и могуче будут выполнять свою, в едином ритме задуманную работу.

Митя с веселым парнем, который кричал ему на ухо что-то, что Митя совершенно не мог расслышать, стояли сейчас на ребристом железном переходе прямо над рычагами и кривошипами, и Митя, содрогаясь, подумал: «А если нечаянно поскользнешься?!» Ужасно, устрашающе огромна была эта машина…

— Ну что? Интересно? Что? — сложив ладони бочонком, крикнул ему «веселый», и Митя закивал головой.

Клапаны и трубопроводы, все живое, вибрирующее, с подпрыгивающими предохранительными крышечками, с водомерными стеклами, в которых плясали уровни, стальное, красномедное, латунное, лоснящееся от смазки, или чугунно-черное, или ровно-серо-голубое, без малейшей крапинки ржавчины, это огромное переплетение было… красиво! Да, да, красиво! Митя видел работающую паровую машину впервые, и он глаз не мог оторвать от этих сопящих штоков и маховиков, от завораживающего падения и мощного, словно бы безо всякого усилия взлета кривошипов. И Митя подумал, что, наверное, на боевых кораблях все это так же интересно и там такая же мощная машина, а может, и еще мощней.

Митя понял, что от этих главных маховиков, которые сейчас под ним вращались, и отходят те самые оси, на которых сидят сами водяные колеса.

— А как же вы поворачиваете? — крикнул он «веселому». — Тогда ведь нужно, чтобы колеса крутились с разной скоростью? Как поворачиваете? Только рулем?

— Нет, — ответил тот. — Это машина левого борта, есть еще одна, такая же, вторая.

Вот это да! Мало того, что Мите все показалось здесь страшно громадным, так это всего-навсего лишь половина!

Машина вздыхала и грохотала, огромные стальные локти вскидывались и снова опадали… Как замечательно, что он, Митя, ехал один, ведь если бы он ехал с кем-нибудь, никогда в жизни веселый парень не позвал бы его в машинное отделение. А теперь, когда Митя увидит своих ребят, ему будет что порассказать — едва ли кто-нибудь из них вот так же, как Митя, подробно видел машинное отделение.

А вот бы что-нибудь здесь самому повертеть! Какой-нибудь клапан или рычаг, чтобы от этого машина стала работать медленнее или, напротив, быстрее, или гудок бы включить, чтобы когда придется рассказывать, то небрежно упомянуть: «Дал я, значит, гудок…»

Заглянули они и в кочегарку. Голый до пояса дядька, темно-красный, как индеец, швырял огромным совком уголь в полыхающий рот печи. Кочегар кивнул Мите и показал ему глазами на вторую, лежащую без дела лопату: бери, мол. И Мите на миг стало неловко: вроде, действительно, раз уж он плыл на пароходе, так надо бы и помочь, но «веселый» что-то прокричал кочегару и ладонью под спину вытолкнул Митю из кочегарки.

Теперь, когда Митя сам увидел угольную топку и понял, которая из частей машины — паровой котел, то он распознал и цилиндр. В цилиндре ходил главный пароходный поршень… Вот оно, то место, где рождалось движение! Мите казалось, что он не только чувствует, но уже и видит, как от этого сердца всего парохода расползалась во все стороны энергия: двигались и вращались не только крупные мощные колеса и валы, множество деталей поменьше и полегче тоже ходили туда и сюда, вращались и бегали, а затем был отряд и самых мелких, до которых энергия добиралась, наверное, по самым узким трубочкам, — они тоже сновали вовсю, добавляя в общий гул свои тонкие, но, несомненно, такие необходимые ноты!

Вот это был оркестр! Еще полчаса назад грохот машинного отделения казался Мите хаосом звуков, бессмысленным страшным шумом, но стоило ему уловить осмысленную причинность движения одной детали от связи с другой, и тот же самый шум вдруг стал чуть ли не музыкой! Как все оказалось сложно и как интересно! А ведь таким старым и таким простым казался этот пароход снаружи!

— Ну что, наверх? — крикнул парень.

А Мите не оторваться было, он смотрел и смотрел на машину, и ему казалось, что что-то новое родилось в его душе, когда он увидел все это вблизи.

— Ты с кем плывешь? — поднимаясь с Митей по трапу, спросил парень. — С кем из взрослых?

— Я один.

— Как один?!

— Один.

— Ну, раз один, так учти, что ужин у нас в девятнадцать. Пойдем, покажу тебе, куда придешь. — И вдруг посмотрел на Митю. — Да нет, ты сам не придешь, ну тогда вот что… Без пяти девятнадцать будь вот на этом месте, где я тебя сейчас оставлю. Понял?

— Может, не надо…

— Слушай старших! Значит, без пяти. Договорились?

На палубе было еще тепло, но уже свежестью вечера тянуло от воды. Волхов тек то между низких заливных лугов, то на одном берегу вдруг опять вставал древнерусский темный лес. Вот берег поднялся и лес раздвинулся, и на открытом просторном месте Митя увидел развалины кирпичных зданий: торчало вверх несколько труб, осыпавшееся кирпичное крошево горой стояло у их подножия.

— Знаешь, что это такое было? — спросил сидящий на скамейке человек.

Митя посмотрел на него — это был пожилой человек в темном берете. Он опирался обеими руками на тросточку с белой костяной рукояткой, серый плащ его висел сзади на спинке скамейки.

— Это фарфоровый завод был. Про кузнецовский фарфор слышал?

— Да, — сказал Митя. — То есть нет.

Митя почти всегда так отвечал. Даже если ему казалось, что он знал, слышал, умел. Потому что уж лучше так ответить, чем потом сразу же понять, до какой степени ты мало знаешь и еще меньше умеешь. Лучше уж пусть тебе расскажут.

Но человек с тросточкой совсем не стал читать лекцию, хотя и казалось, что вот-вот начнет.

— Лучший фарфор России, — только и сказал он и, глядя на развалины, горько махнул рукой. — Сколько еще всего надо поднимать… Так, а где ты сидишь, Аника-воин? Место-то где твое?

— Я вот тут… стою.

— Но ты же не простоишь до утра?! Где твое сидячее место?

Сидячего места у Мити не было.

— Ну, будешь тут, — сказал человек с тросточкой и решительно посмотрел на всех сидящих на его скамейке. — Подвиньтесь чуть-чуть, граждане. Вот молодому моряку вообще сесть негде…

Митя робко повиновался. Но каким уютно затиснутым сразу почувствовал он себя между надолго севшими здесь людьми, так убаюкивающе чавкали по воде дощатые плицы, так мощно и спокойно сквозь несколько палуб дышала из трюма теперь уже знакомая Мите надежная шумная паровая машина, и такой длинный, полный волнений, был у Мити день, что он сразу задремал, уронив голову на плечо приютившего его человека. А человек с тросточкой рассказывал о том, что на Волхове было любимое имение поэта Державина — Званка. Потом — о мрачном Аракчееве, любимце Александра I, имение которого, Грузино, тоже стояло на Волхове и тоже, как кузнецовские заводы, сгорело во время войны. О Лермонтове, служившим на Волхове в местечке Селищи. Еще что-то о местечке Муравьи… И Мите сквозь сон мерещились огромные, все вырастающие муравьи. Но ничего поделать с собой он больше не мог.