Когда бабушка с Митей остались одни, он хотел признаться бабушке, но бабушка не стала его слушать.

— Ты не мог этого сделать, — очень спокойно и ровно сказала она. — Я не верю.

— Но это я…

— Ты не мог этого сделать. Бедной женщине, конечно, надо помочь, но это уже другой вопрос…

Красной, замечательной, довоенной резины, из которой были склеены галоши тетки Шуры, в городке достать было невозможно. Через некоторое время тетка Шура сообщила, что согласна и на черную, но не достать было и черной. Когда Митя с бабушкой уезжали в Ленинград, тетка Шура, уже не смевшая обвинять Митю и почему-то начавшая бояться бабушку, все же произнесла, что теперь-то уж галоши ее точно плакали, но бабушка посмотрела на нее строго, и та сразу притихла. И хотя Митя не только знал о том, что бабушка отсылала какую-то посылку тетке Шуре, но и сам эту посылку относил на почту, однако сейчас, когда перед строем училища пролетело слово «воровство», он начисто забыл об этой своей посылке и с ясной простой очевидностью решил: раз «воровство», то это — о нем. В городке, конечно, узнали, что Митя теперь нахимовец, и тетка Шура решила ему отомстить. Митя сейчас забыл даже то, что нет-нет, а пропадет кое-что в их роте — то перочинный ножик, то три рубля, то кожаные перчатки, а однажды пропали даже коньки на ботинках.

Начальник училища — Митя впервые так близко его видел — заканчивал свою негладкую речь. И вдруг Митя увидел, что брюки у начальника училища немного коротковаты. И рукава коротковаты. И шея торчит из высокого воротника кителя как-то по-птичьи. И совсем не по-строевому этот человек сутул. И вот еще говорит так странно… Но в следующее же мгновение Митя поднял взгляд и посмотрел в глаза капитана первого ранга, и до него опять не через прямой смысл произносящихся слов, а словно помимо них дошло то напряжение, в котором капитан первого ранга держал сейчас весь зал. Честь. Бесчестье. Доброе имя. Позор. Пожилой человек в коротковатых брюках произносил отрывистые слова, и от этих слов мальчишки бледнели.

«Пусть только в этот раз, в этот единственный раз мне простится, — думал он, — я знаю: ворам нет прощенья, но мне было всего семь лет, я ничего не понимал, ну пусть же мне простится один разочек… И я на всю жизнь, сколько бы не прожил, клянусь никогда ничего чужого… И еще обещаю, да, да, обещаю совершить что-нибудь очень хорошее, такое, чтобы… Спасти! Да, спасти кого-нибудь! Обещаю, что спасу! Пусть только на этот раз мне простится!»

В измученной ожиданием душе Мити начался какой-то отлив. Промелькнула надежда, что сбор все-таки не из-за него. Если в его преступление не поверила бабушка, то неужели так легко поверит этот грозный, особенный и, конечно, справедливый человек, который, подобно древнему богу, мечет сейчас над ними свои сверкающие молнии? И Мите вдруг почудилось с несомненностью, что, встреться капитан первого ранга с его бабушкой, они сразу бы поняли друг друга. Да, да, без объяснений, без долгих разговоров — сразу. И если бабушка считала, что Митя не способен сознательно украсть, а значит, произошло просто недоразумение, то разве капитан первого ранга, посмотрев Мите в лицо, не поймет того же?

— Читайте приказ! — сказал начальник училища.

Конец. Больше уже бабушка ни от чего его не спасет.

— Училище… Равняйсь! Смир-рна! Слушай приказ!

Старший офицер строевого отдела выдвинулся вперед и, раскрыв черную папку, поднял ее к глазам.

Никакого отношения к Мите и к красным галошам приказ не имел.

В приказе говорилось о воспитаннике Курове. Несколько дней назад Куров был пойман на воровстве. В роте давно пропадали деньги и личные вещи воспитанников, но неоднократно подозреваемому Курову удавалось запугать тех, у которых он эти деньги и вещи крал. Пойманный старшиной, который давно за ним следил, на воровстве нового бушлата, Куров пытался спастись ложью, но был уличен. Дальнейшим дознанием было установлено, что бушлат он намеревался продать и что предыдущие пропажи денег и личных вещей воспитанников также дело его рук. Кроме того, Куров, пользуясь физической силой и угрозами, систематически отбирал у воспитанников пищу, которую те приносили из города или получали в посылках. За совершенные поступки, которые могут быть определены как преступные, воспитанник Куров отчисляется из училища. В воинскую часть, где до училища Куров служил юнгой, будет сообщено о причинах его отчисления.

В зале стояла синяя ледяная тишина.

Снова раздалась команда «равняйсь!». Замечая все новые приметы чего-то ужасного, что сейчас должно произойти, смотрел Митя на совсем извихлявшегося в строю, теперь уже несчастного Курова. Куров продолжал усмехаться, но если бы он закричал или застонал, это и то было бы не так страшно. Казалось даже, что сейчас Куров рванется из строя и убежит. Наверное, это показалось не одному Мите, потому что начальник строевого отдела вдруг резко повернул голову к входным дверям, и стоявший около дверей матрос бесшумно их притворил.

В центре зала продолжали идти приготовления. Выдвинутые на середину барабанщики по команде надели через головы брезентовые лямки барабанов. Потревоженная движением, тугая ослиная кожа барабанов испустила в зал тревожно-гнетущее ворчание. Перед барабанщиками встал с ножницами в руке здоровенный, щеголевато одетый сверхсрочник, и начальник строевого отдела — мол, все готово — повернулся к начальнику училища.

И опять наступила страшная тишина.

— Приступайте, — сказал начальник училища.

Начальник строевого отдела повернулся к строю, и Митя Нелидов опять увидел, как мутно блесну у него во рту металлический зуб.

— Воспитанник Куров, десять шагов вперед из строя ша-агом… марш!

То, что он сделал не десять шагов, а лишь столько, сколько надо было, чтобы дойти до сверхсрочника с ножницами, было последним геройством Курова. Но видно, огромный старшина, который будет с ним что-то делать, уже примагничивал внимание Курова. Впившись глазами в ножницы, Куров подходил к старшине, как лунатик, каким-то заплетающимся шагом.

— Училище… смир-рна!

Куров вздрогнул и остановился.

И в это время грянул барабанный бой. Барабаны ударили не маршевую ритмическую дробь, к которой Митя Нелидов стал уже привыкать. Сейчас весь воздух наполнился каменной крупой — она сыпалась как град. Зажать бы уши и убежать, а барабаны все рычали, и невыносимый момент все длился и продлевался и никак не мог дожить до своего конца.

Наконец дробь смолкла.

— Да давайте же скорей! — вдруг резко выкрикнул начальник училища.

— Снять с бывшего воспитанника Курова знаки отличия нахимовца, — приказал начальник строевого отдела.

Вот для чего, оказывается, были нужны ножницы. Ленточки с бескозырки можно было спокойно снять, но сверхсрочник их срезал. Затем сверхсрочник взял погончик на плече Курова в пясть и рванул так, что дыбом встали лопнувшие нитки… Митю начала бить дрожь, а старшина содрал с Курова синий воротник и напялил на голову Курова бескозырку, которая без ленты сразу стала арестантской.

— Бывший воспитанник Куров, марш из зала! — скомандовал начальник строевого отдела.

Куров сорвал обесчещенную бескозырку и побежал. Вдогонку ему снова грянула барабанная дробь.

Все было кончено.

Однако их почему-то никуда не вели. Роты стояли и стояли в зале. Начальник училища глядел в пол и не давал команды. Потом он тяжело сошел с места и приблизился к строю четвертой роты. Он посмотрел им в глаза, посмотрел, кажется всем, пройдя от одного конца строя к другому, а потом и назад. Четвертая рота стояла как каменная.

Начальник училища остановился перед серединой их строя.

— Эх вы, — сказал он. — Сами-то… Сами-то где были? Куда смотрели? Он что, в вакууме существовал? Своего же и не уберегли… А? Своего!

И, махнув рукой, пошел в дверь. Уходил из зала вовсе не бог, а старый человек, почти старик, и ему сейчас горше было, чем всем им, а уж радость какую-нибудь испытать от своей власти или просто удовлетворение… Куда там!