Вечером я довольно смущенно стоял на перекличке перед доверенными мне заключенными, которые с любопытством разглядывали своего нового компанифюрера — так тогда назывался блокфюрер. Лишь позже я смог узнать, какие вопросы были написаны на их физиономиях.
Мой фельдфебель — так тогда назывался блокэльтесте — содержал роту, которую позднее стали называть словом «блок», в полном порядке. Он и его компаньоны — штубенэльтесте — были политзаключенными, старыми убежденными коммунистами, но при этом бывшими солдатами, которые охотно рассказывали о своих солдатских временах. Подвергнутых принудительным работам заключенных, которые в большинстве своем попадали в лагерь совершенно опустившимися, они приучили к порядку и чистоте так, что мне не приходилось говорить на этот счет ни слова. Заключенные тоже старались не бросаться в глаза. Ведь от их фюрера, от их трудовых достижений зависело, будут ли они освобождены по истечении полугода, или для воспитания понадобится еще один квартал либо полгода!
Вскоре я познакомился поближе с людьми из моей роты численностью в 270 человек и уже мог решать вопрос об их готовности к освобождению. За время моей службы в качестве блокфюрера лишь некоторых из них мне пришлось переводить, как неисправимых, в шутцхафтлагерь для асоциальных. Они крали всё, что попадалось им на глаза, уклонялись от любой работы и были неряшливы во всём. Большинство из них освобождалось по истечении предписанного срока. Рецидивов почти не имелось.
Если они не имели по несколько судимостей или другие отметины антиобщественного поведения, заключение все же угнетало их. Они испытывали стыд — особенно пожилые, которые прежде не вступали в конфликт с законом. Их наказали потому, что из-за своей твердолобости, из баварского упрямства они многократно уходили со своей работы, или слишком любили пиво, или совершили другие проступки, которые привели их к прогулам, давшим, однако, ведомству по труду повод водворить их в лагерь. Но все они переносили тяготы лагерной жизни более или менее стойко, ибо знали наверняка, что по окончании своих сроков будут выпущены на свободу.
Иначе обстояло дело с девятью десятыми других обитателей лагеря. Это были: рота, [состоявшая из] евреев, эмигрантов, гомосексуалистов, иеговистов, рота асоциальных и семь рот политических заключенных, преимущественно коммунистов. Сроки ареста этих политзаключенных были совершенно неопределенными. Они зависели от непредвиденных факторов. Данным заключенным это было известно, и такую неопределенность они переносили очень тяжело. Уже только эта причина делала их лагерную жизнь мучением. Я говорил об этом со многими трезвомыслящими, благоразумными политзаключенными. Все утверждали в один голос: можно было вынести все тяготы лагерной жизни — произвол эсэсовцев или лагерного актива, суровую дисциплину, многолетнее принудительное сожительство, однообразие будней, но только не неизвестность срока заключения. Это разрушало даже самую сильную волю. Неопределенность срока заключения, — а его продолжительность часто зависит от совершенно ничтожных чиновников, — это, по моим наблюдениям и выводам, фактор, который оказывает самое плохое, сильнейшее воздействие на души заключенных. Профессиональный преступник, приговоренный, например, к 15 годам тюрьмы, знает, что он выйдет на свободу не позднее этого срока, а еще вероятнее, значительно раньше. Политзаключенный в КЛ, водворенный туда зачастую на основании невнятного доноса или усилиями недоброжелателей, направляется в КЛ на неопределенное время. Его срок может продлиться год, он может продлиться десять лет. Ежеквартальный пересмотр ареста, предписанный в отношении немецких превентивно арестованных, был только формальностью. Решение зависело от инстанции, которая подвергала аресту. А она ни в коем случае не хотела допустить ошибку. Жертвой оказывался заключенный, навсегда переданный «на усмотрение» отправившей его в лагерь инстанции. Его протесты и жалобы не имели смысла. При благоприятных обстоятельствах иногда случались, в порядке исключения, «пересмотры», которые заканчивались внезапным освобождением. Но всё это были исключения. Как правило же, продолжительность срока определялась произволом судьбы.
Три вида надзирателей и охранников имелись равным образом в следственном изоляторе, в тюрьме и в концентрационном лагере. Они могли превратить жизнь заключенного в ад, но могли и облегчить само по себе тяжелое существование заключенного, сделать его переносимым.
Злонамеренные, изначально злые, грубые, подлые натуры видели в заключенном лишь объект, на котором они могут безнаказанно выместить свои, нередко извращенные, страсти, стремления, свои комплексы неполноценности. Они не знали ни сострадания, ни каких-либо других теплых чувств. Они использовали любую возможность для того, чтобы помучить вверенных им заключенных, особенно тех, которые не могли их переносить, — начиная с мелких придирок и кончая омерзительнейшими махинациями, высвобождением своих темных инстинктов и истязаниями — каждый по своим наклонностям. Особенно они радовались душевным мукам своих жертв. Никакие запреты не могли удержать их от разгула недобрых страстей — только надзор над ними самими. Они постоянно изыскивали всё новые способы душевных и телесных пыток. Горе тем заключенным, которые оказывались «на крючке» у этих низких натур или у их помощников-заключенных, которые попустительствовали таким наклонностям или, более того, имели их сами.
Вторая категория — преобладающее большинство — были равнодушными людьми, которые тупо несли службу, сносно или спустя рукава выполняли свои обязанности, раз уж их приходилось выполнять. Заключенные были для них вещами, подлежавшими надзору и охране. Вряд ли они задумывались о заключенных и о существовании, которое те влачили. Удобства ради они просто выполняли полученные предписания, держались за букву инструкции. В большинстве своем они были ограниченными созданиями. Сами по себе они не хотели причинять заключенным зло. Но из-за своего равнодушия, стремления к комфорту и ограниченности они причиняли заключенным слишком много вреда, мучили, травмировали психически и физически многих заключенных, даже не замечая этого. Именно они в первую очередь позволяли заключенным зачастую недостойно обращаться со своими сокамерниками и солагерниками.
Третья категория — натуры добродушные, имевшие доброе сердце и сострадание, способные осознать бедственное положение человека. Среди них тоже имелись различия. Одни лишь строго и добросовестно выполняли предписания и не спускали заключенным нарушений, другие же по доброте старались истолковать инструкции в пользу заключенных и пытались, насколько это было в их власти, облегчить их положение или, по крайней мере, не усложнять его без особой необходимости. Разные варианты этого типа доходили до наивных добряков, чье простодушие граничило с чудом — они прощали заключенным всё, они старались выполнить любое их желание, помогали заключенным, чем могли из-за своей доброты и безграничного сострадания, и даже не могли представить, что среди заключенных тоже есть плохие люди.
Уже строгость, соединенная с доброжелательностью и сочувствием, успокаивает заключенного, всегда жаждущего человеческого понимания; причем, чем хуже его положение, тем сильнее это проявляется. Добрый взгляд, доброжелательный кивок, доброе слово часто действуют чудесным образом, особенно на чуткие души. А если заключенный встречает еще и тактичность, она может подействовать самым неожиданным образом. Даже отчаявшиеся, махнувшие на себя рукой снова обретают волю к жизни, когда они видят хоть что-то, напоминающее любезность. Каждый заключенный пытается смягчить свою участь, облегчить свое положение. Он извлекает выгоду из указанной доброты, из человеческого понимания. Заключенные, не считающиеся ни с чем, идут на всё и именно здесь они находят слабое место и предпринимают прорыв. Поскольку заключенный в целом духовно превосходит низший надзирательский и охранный персонал, он быстро находит слабое место в лице добрых, но ограниченных натур. И это — обратная сторона непомерного добродушия и легковерия по отношению к заключенным. Один-единственный знак человеческого участия к более сильному волей заключенному может положить начало цепи служебных проступков, которая заканчивается тяжелым, даже тяжелейшим возмездием. Начиная с безобидной передачи писем и кончая содействием при побеге.