Дети пересказывали новичкам и непосвященным докторские россказни, привнося в них собственные редакции:

– “Я знаю, кто ты! – вскричал Геракл. – Ты – богиня облаков Фефёла!”

Нефела радостно проносилась облаком над деревьями между клиникой и институтом.

– Кто встретится с Одноглазкой, потеряет полпары, станет одноруким, одноногим, одноухим, одноглазым, однояйцым и полужопым.

– Звали его Мамуриус Ватуриус, у него был кот, который трахался с шарфиком.

И Пете, и Паше, и Жанбырбаю, даже большеголовому Хасану снились дороги, преследования, побеги, космические корабли, кони, три мушкетера, три греческие буки, чьих имен Хасан не мог ни запомнить, ни произнести, однако различал их, зная в лицо: Акко, Алфито и Мормо.

Мимо пещеры в их снах шел Мамбери, повелитель волков, а в пещере спали больничным спасительным сном семь спящих отроков эфесских.

А если кто-то в палате кричал ночью во всю глотку, все знали: он увидел во сне дракона Бляго, снова проглотившего солнце и луну на закуску.

Во время отпуска или командировки Мировича дети сникали, их начинали томить простуды, у них плохо заживали потертости от новых протезов, у послеоперационных долго держалась температура, болели швы.

Директор повелел Герману Орлову сделать новый проект нового актового зала клиники (“По последнему слову дизайна!”), и мы пошли, вооружившись рейкой, метром и рулеткою, старый зал обмерять.

Тянулось тусклое осеннее утро, мы вышли в больничный коридор, и нас чуть не сшибли с ног несущиеся куда-то в полном молчании с довольно-таки большими детьми на руках запыхавшиеся доктора Болотов и Мирович.

– Вы нас не видели! – прошипел на бегу Болотов.

Они заскочили в бойлерную в торце коридора за поворотом, закрыли за собой дверь на ключ, щелкнули задвижкой и затаились, не зажигая света.

– Дурдом, – сказал Орлов. – Что бы это значило?

Мы обмеряли актовый зал, через открытую дверь было видно, как прошествовала торжественная процессия директорского обхода; директор, увидев нас, покивал на ходу с ободряющей улыбкой.

– По последнему слову дизайна! – крикнул он Герману.

– Последними словами вдохновляет, заметь, – сказала я.

– Как я буду этот чертов зал проектировать? Я же не интерьерщик. У меня на дипломе тема была “Электропоезд будущего”.

– Ты забыл, что мой миленький в Мухинском на кафедре интерьера преподает?

Мы ходили на кафедру интерьера на милый сердцу Соляной переулок, Герман консультировался, смотрел журналы, подбирал подходящую к случаю мебель, изучал каталоги светильников, долго делал расколеровки стен, чертил и задувал аэрографом развертки. Когда заканчивал он планшет с перспективою, в нашу мастерскую зашел главный инженер института. Как всегда, был он печален и озабочен.

– Зря вы так мучаетесь, Герман Иванович, – промолвил он. – Цвет, свет. Вот придут наши ребята, как умеют, так и сделают.

Глава шестая

Кое-что о хромых. – Мефистофель за бокалом “Солнцедара”. – Лосенко из группы самообслуживания. – Одежка с шелковым подбоем. – “Дверь можно открыть и плевком”. – “Злодеи” и “благодетели”.

И в нашем институте, и в головном московском, куда послали меня однажды в однодневную командировку за документацией и с документацией, в группе верхних конечностей непременно работал безрукий или беспалый сотрудник, а в группе нижних – одноногий (соответственно, Катль и Сильвер) и хромой. Должно быть, удивительного тут было мало, хоть я и удивлялась. При этом ленинградский однорукий протеза не носил, обходился правой рукой да частью левой до локтя, пустой рукав пиджака с иголочки или белого накрахмаленного халата щегольски заправлял в карман; а у московского вместо косметической общепринятой манекенной кисти имелся крючок, коим орудовал он с ловкостью диккенсовского героя, точно так же, как тот, вывинчивая иногда крючок и заменяя его каким-нибудь приспособлением из разряда личных ноу-хау. Что за пример подавали они пациентам своим? Что за антирекламой собственных изделий занимались? С моей точки зрения, оба были правы абсолютно, как всегда, жизнь права перед ее имитацией.

Московский ведущий инженер, которому везла я две папки чертежей, встретил меня за кульманом, извинился, прося подождать четверть часа, он срочно заканчивал чертеж. Я ждала, он чертил, веселый кудрявый еврей в очках с цилиндрическими стеклами изрядных диоптрий; на угол кульмана прикреплена была цветная репродукция неведомой мне картины, видимо, второй половины девятнадцатого века, немецкой или английской: Мефистофель в красном костюме шута в многорогом головном уборе с бубенчиками, в коротком алом плаще с угольным подбоем сидел, избочась, в беседке, подъяв бокал, то есть фиал, глядя с усмешкою на зрителя.

Картина эта за полчаса прочно запечатлелась в моей памяти, и через много лет, увидев фотографию знаменитого киевского баса Сибирякова в роли Мефистофеля, я поразилась сходству, почти одно лицо. Фотография Сибирякова в партикулярном платье постоянно стояла на столе юного Михаила Булгакова с автографом: “Мечты иногда претворяются в действительность”.

– Нравится картина? – спросил меня инженер, проставляя номера и грифы под чертежами с фаустианскими наименованиями “Бедро” и “Голень”.

– Что ж он пьет-то, не к ночи будь помянутый?

– “Солнцедар”, надо полагать.

Тут он встал, чтобы отнести чертежи свои исполнителям, по дороге весело переговариваясь с соседями по конструкторскому бюро; разумеется, вместо родного протеза была у него деревянная нога, то есть то, что такими словами называли, и ходил он на своей простенькой опоре виртуозно, не особо и хромал.

Одну папку привезла я из Москвы для руководителя группы “Самообслуживание”. Руководитель этот, Лосенко, производил на меня глубокое впечатление. Мрачный, громадный (при вполне среднем росте), с лицом, словно бы вытесанным из весьма неподатливой породы дерева, занимался он “приспособлением предметов быта и деталей окружающей среды к ограниченным возможностям снабженного протезами инвалида”, как было написано в одной из его статей.

– Как по-вашему, что должен сделать инвалид без двух рук, чтобы набрать номер телефона? – угрюмо спрашивал он не подготовленного к беседе на подобную тему собеседника. – Взять в зубы карандаш и крутить диск, вставляя карандаш в отверстия телефонного диска, правильно?

Кнопочного телефонного набора в то время не существовало.

– А подтереться? – продолжал Лосенко неумолимо и неуклонно, не давая слушателю опомниться. – Представьте, что у вас нет рук или что на вас только что надели протезы. Что вам толку от туалетной бумаги и от пипифакса в висящем на стенке сортира конвертике с вышивкой?

И у него, и у всей его группы фантазия была неистощимая, голь на выдумки хитра. Огромный клавишный выключатель, который потом стал привычной деталью всех электромагазинов, изобретен был именно Лосенко: при правильном (“эргономичном”, – говоря это слово, он усмехался так, словно произнес непристойность) расположении на стене его можно было привести в действие носом или плечом.

Комнату группы самообслуживания заполняли загадочные предметы и приспособления; из описаний, рисунков и чертежей к ним, фотографий макетов и опытных образцов Лосенко составлял трактаты, переплетаемые собственноручно. Когда я – с превеликим удивлением и удовольствием! – читала труды сии, у меня ехала крыша.

Лосенко, должно быть, родился дизайнером; тысяча маленьких хитростей, обретая форму и жизнь, роились в его квадратной головушке.

Именно он сумел оценить по достоинству разработки недавно приглашенной директором модельерши (ее блистательное подразделение состояло из двух персон: самой модельерши и портнихи), в частности, примененных в качестве застежек (это теперь они на куртке каждого третьего, тогда их никто в глаза не видел) вместо пуговиц и молний “репейников” из космонавтского арсенала, а также скользкого шелка и атласа подкладок вкупе с грузиками вшитых в полы пиджаков и пальто, повешенных на специально разработанные плечики с вешалкой: подойти, встать спиной, вдеть протезы в широкие проемы рукавов, – дальше одежда “сама надевалась” и “сама снималась”.