Птицын еле-еле дотащился до четвертого этажа, рухнул на кровать и заснул мертвецки. Проснулся толчком. С ужасом взглянул на часы: проспал! Нет, прошло только 40 минут. Вовремя. Птицын вытер слюну с уголков губ. Что ему снилось? Чёрная дыра. Полный провал в памяти.

В кабинете Александра Васильевича Птицын решил не делать ничего: он очень устал и в конце концов можно было всю вину спихнуть на таблетки. На этот раз студентов уже не было. Александр Васильевич сам померил ему давление только с одной руки, не стал даже подключать кардиограф.

- 120 на 90! - воскликнул Александр Васильевич с неподдельной радостью. - Действует абзидан! Вот что значит немецкое лекарство!.. Сначала снимает тахикардию... Потом и давление падает...

- Абзидан так и должен действовать! - не менее радостно поддержала его симпатичная лаборантка с веселыми карими глазами.

Птицын внутренне посмеялся над их наивным медицинским энтузиазмом. Коль скоро медицина - их Бог, Птицын предоставил бесспорные доказательства всемогущества этого Бога: абзидан действует безотказно!

Из кабинета Птицын уходил в сопровождении Александра Васильевича. В лифте тот сказал Птицыну, прежде чем выйти на третьем этаже, перед этажом Птицына:

- Видите, это лекарство - абзидан - мы вам все-таки подобрали! Мне тоже только абзидан помогает...

- У вас тоже давление? - поддержал разговор Птицын.

- Да-а... Но сейчас оно стабилизировалось...

Теперь Александр Васильевич видел в Птицыне не преступника, а пациента, на которого столь благотворно подействовало подобранное им лекарство. Он пребывал в хорошем настроении, поскольку воображал себя спасителем Гиппократом.

3.

Птицын собрался ехать на Тверской бульвар. Каждый раз после процедур он бежал из больницы, потому что физически не мог там находиться. Его всё раздражало: унылые лица больных, сестры и врачи в белых халатах, запах хлорки в сортире, выбегающие из углов рыжие тараканы, желто-серый линолеум с разводами в виде подковок. Бесконечно курсируя по длинным коридорам больницы, Птицын наизусть выучил однообразный незамысловатый узор этого больничного линолеума.

В палате кровать Птицына стояла у самого окна, и в это окно утром и вечером он видел белый фасад десятиэтажного корпуса больницы, как две капли воды похожий на тот, где лежал он сам.

Три недели назад после городского сборного пункта его отправили на дообследование. Из приемного отделения по длинному полуподвальному коридору в палату его повел флегматичный санитар. Они прошли к лифту сквозь почетный караул трупов: по обеим стенам коридора, как машины в гараже, стояли каталки для лежачих больных. Птицын тянулся за санитаром и вертел головой направо и налево. Всюду он видел голые синие пятки, мужские и женские, прикрытые одинаковыми серыми коньевыми одеялами.

Не вдруг Птицын, гуляя в больничном дворе, заприметил трубу, из которой частенько валил густой черный дым. "Морг!" - однажды осенило Птицына. Во дворе больницы по кругу разместились роддом, лечебные корпуса и морг. Вот и весь цикл короткой человеческой жизни.

Флегматичный Вергилий в белом халате подвел Птицына к грузовому лифту. Два дюжих санитара выкатили оттуда очередного покойника. Птицын с санитаром поднялись на четвертый этаж, в 29 палату. В ней обитало пятеро больных, шестая койка возле окна ждала Птицына.

Костлявого старичка, Божьего одуванчика, с пугливым взглядом, кормила с ложечки жена-старушка. Его толстопузый сосед лежа слушал радио, скрестив на спинке кровати короткие ножки в тренировочных. Равнодушно взглянув на Птицына, занявшего крайнюю койку у окна, он почесал пяткой о пятку и опять уставился глазами в потолок.

По левую руку от Птицына человек с наполовину выбритой от уха до носа головой спал, уткнувшись носом в подушку. Рядом длинноволосый мальчишка, положив книгу на колени, как на пюпитр, читал. Последняя койка пустовала, хотя поперек одеяла лежали теплые кальсоны.

Через час явился обладатель кальсон - толстый боров с надвинутым на глаза необыкновенно узким лбом и сросшимися у переносицы кустистыми черными бровями. Сосед был навеселе. С собой он привел такого же мясистого товарища с косящим влево правым глазом. Они расселись вокруг тумбочки, откуда чернобровый достал банки с квашеной капустой и солеными огурцами. Очевидно, друзья только что хряпнули в сортире по стакану и завернули в палату закусить.

- Уксус - правильный доктор... врач вдумчивый... что надо... хоть и еврей... - обратился он ко всей палате с доброй усмешкой, дожевывая огурец. - Враз почуял, что я с вечера пил. "Пил?" - говорит. Я ему честно: "Пил!" - "Еще раз поймаю - выгоню!" А что?.. Режим есть режим, я согласен.

Это был единственный монолог, который в первый и последний раз Птицын услышал от чернобрового, низколобого соседа. Потом, целые две недели до выписки, он трижды в день повторял одну и ту же фразу, подавая старичку, Божьему одуванчику, тарелку с больничной едой: "Утюжь, отец, пока горячее!"

Птицын сразу понял, что на этот раз лежать ему будет особенно тяжело.

4.

Господи, до чего ж неуместна любовь! Теперь, когда все душевные силы Птицына были сосредоточены на идее свободы, вернее сказать на борьбе с государством за личную свободу, вдруг ни с того ни с сего, вовсе некстати подвернулась любовь.

Его лечащий врач Оксана Виленовна (на редкость нелепое отчество!), ровесница Птицына, проходившая в больнице интернатуру сразу после мединститута, явно переступила черту отношений "врач - пациент".

Птицыну нравились ее лодыжки. Черные колготки выгодно обрисовывали стройные ноги из-под белого халата. Но в остальном... Непонятно, почему приземистое и грузноватое тело перемещалось на таких стройных ногах. Она была блондинка. К блондинкам Птицын относился с неизменным предубеждением. К тому же ему не нравились ее нос и прыщик на правой щеке. Впрочем, голубые, немного навыкате глаза были добрыми, как у грустной собаки, хотя и водянистыми. Птицыну не хватало в них насыщенности, огня, глубины. Таких бесцветных глаз он видел тысячами в метро, на улице, в институте.

Во время вчерашнего утреннего обхода она закончила осмотр на кровати Птицына. Померив давление, она глядела на него с состраданием и разговаривала настолько нежно, что в палате стояла напряженная насмешливая тишина. Как только Оксана Виленовна направилась к двери, все пятеро соседей вокруг Птицына дружно хмыкнули и он тоже не отказал себе в удовольствии блеснуть победно-хвастливой улыбкой. Неожиданно Оксана Виленовна у самой двери резко обернулась и оглянулась на Птицына. Тот мгновенно стер с лица эту идиотскую улыбку, меланхолично уставившись в середину ромба белого пододеяльника своей кровати, но, кажется, поздно.

Сегодня она вызвала Птицына в ординаторскую и там мерила давление. Из-под белого халатика каждый раз, как она наклонялась к Птицыну, выглядывали черные кружева комбинации. У нее был усталый вид. Она сказала между прочим, что сегодня дежурит в ночь и что, если он захочет, пригласит его на чай.

Птицын смутился. Ему вспомнился рассказ Кукеса о каком-то его приятеле, который добился освобождения от армии благодаря тому, что извлек все выгоды из увлечения им молодой врачихой. Помимо отсутствия любовного опыта, Птицыну страшно противно было лицемерить. В этой ситуации ему как будто предлагалось залезть по уши в дерьмо, к тому же измарать в общем хорошую, простодушную девушку. Птицын подумал также об Архангельском и враче Фатиме Шотоевне, поразился сходству обстоятельств, отчего ему стало еще противней.

Весь день Птицын провел нервно и взвинченно. С одной стороны, он не должен был упасть лицом в грязь, ведь она бросает вызов его мужскому самолюбию. С другой стороны, как это может случиться? Ночью, в ординаторской... на кушетке, среди висящих клизм и стеклянных шкафов с медицинскими инструментами... Он с трудом мог все это представить. Весь вечер Птицын прохаживался по коридору мимо ординаторской, откуда никаких движений не поступало. Наконец, махнул рукой, улёгся спать, не зная еще толком, радоваться ему или печалиться, что ничего не произошло.