Яркая вспышка памяти вернула его в тот день, когда они поднимали этот самый Schwerigkeit. Ну и мороки было с ним, трое суток шла нервотрепка. Не подъем, а сплошной аврал. Вдвоем с Кириченковым тащили вручную баллон с кислородом. И ведь дотащили на самую верхотуру! Правда, потом правое плечо долго болело. «Баллон», возможно, слово немецкое, в переводе не нуждается. А вот как по-немецки «кислород»?..

Трое суток Шестаков не мог добраться до койки в палатке. Прикорнет ночью в диспетчерской, которую правильней было бы называть будкой или киоском, — и снова протрет глаза, зажмурится от режущего света прожектора. Сжатый воздух нужен был монтажникам... как воздух. За стеной утлой диспетчерской тарахтел компрессор.

— Иди, иди, — выпроводил его Галиуллин на четвертые сутки. — Твоя смена давно кончилась, начинай другую, — он кивнул на учебник немецкого языка за поясом у Шестакова.

— Может, вдвоем подежурим? — упирался Шестаков. — Подъем чересчур ответственный.

— Вдвоем одну команду не подашь. Какая тут, к черту, коллегиальность! Еще разнобой начнется. Или крановщики, лебедчики подумают, что тебя во второй раз разжаловали из бригадиров. Так что отправляйся, Саша, поспи досыта, а потом зубри свои квадратные теоремы и уравнения со многими незнакомыми.

— У меня еще с немцами отношения натянутые: грамматика больно кляузная.

Шестаков ушел с площадки своим привычно размашистым шагом, поглядывая туда, где маячили кран Варежки и тяжеловес.

Он остановился на развилке дорог. Прошло с десяток машин к поселку, Шестаков все торчал на месте. Один порожний самосвал даже приглашающе остановился. Шестаков благодарно кивнул, но остался стоять.

Он безотрывно следил за «самоваром», который опускала Варежка, а весит эта тяжеловесная конструкция тонн пятьдесят с гаком.

Наконец «самовар» занял место, уготованное ему проектом. Шестаков мысленно поздравил Варежку с успехом и тут же представил, как она устало улыбнулась ему в ответ белозубой улыбкой и стерла со лба пот запястьем руки в перчатке.

Он сел в проходивший мимо служебный автобус.

Устроился у окна, раскрыл учебник немецкого языка, глаза слипались.

Шестаков резко тряхнул головой, протер глаза, уставился в страничку — в руках он держит зачетную книжку, а сидит в аудитории.

Он грустно посмотрел на свежеиспеченную тройку в зачетной книжке и вышел, попрощавшись напоследок по-немецки.

Преподавательница позвала его обратно.

Он аккуратно пригладил волосы; мелькнула мимолетная надежда — сжалилась, решила исправить отметку.

— Нужно произносить не ауфидерзеен, а ауфвидерзэен. Вы напрасно проглатываете звук «в», а кроме того, в конце слова первое «е» произносится более открыто, чем второе, почти как «э»...

48

Перед тем как навсегда распрощаться с сооруженной на сопке ретрансляционной башней и эвакуироваться из таежного Останкина, монтажники поднялись на самую ее макушку.

В руках у Садырина охотничье ружье Погодаева. Садырин выпросил ружье у Маркарова — хочет произвести салют в ту минуту, когда будет водружен красный флаг.

Чернега дежурит у подножья с баяном и, как только прогремят выстрелы, выдаст торжественный марш. Чернегу с трудом уговорили остаться внизу. Что же делать — приходится нести бремя уже известного в тайге артиста.

В восхождении принял участие и прилетевший утром Пасечник, это он привез красный флаг, скроенный из особо прочной ткани.

Ну а кроме всего, ему хотелось напоследок поглазеть на окрестный пейзаж.

Пасечник и верхолазом стал, потому что его с детства одолевала тяга к высоте. Рядом с их бараком в Мелестиновском поселке, в Запорожье, на самом берегу Днепра, поставили мачту электропередачи. Он лазал на эту мачту и гонял с нее голубей. Бабушка же считала, что он стал верхолазом по ее вине: слишком высоко подвесила в хате Миколкину люльку...

На этот раз Пасечник не ощутил желанного чувства высоты. Все дело в том, что открывшийся ему пейзаж был лишен наземных примет и масштабов. Ни многоэтажных домов, ни шоссе, по которому снуют машины, ни железной дороги, ни фабричной трубы, ни телеграфных столбов. И вертодрома не видно за деревьями. Внизу, сколько достает глаз, — тайга, тайга. Вот уж действительно — зеленое море тайги.

Речка, петляющая по хвойной чащобе, скрывает свои истинные размеры и легко выдает себя за ручеек. Вековые деревья могут сойти за молодняк, даже хвойный кустарник.

Лишь таежная улочка поселка напоминала о высоте: резиденция Рыбасова походила на вагончик детской железной дороги, большая палатка — на маленькую, для двух туристов, свежесрубленная избушка — на будку.

«Как меня Варвара Белых на сессии горсовета отчихвостила, — вспомнил Пасечник, овеваемый на верхотуре ветерком, настоянным на хвое и смоле. — Телеелемонтаж. Вавилонбашнястрой. И еще как-то. А подоспели бы ко времени проект и чертежи горнообогатительной фабрики — остались бы голубые экраны в Приангарске и во всей округе темными. Не зачастили бы сюда, в тайгу, гонцы с других строек, знаменитые доктора наук, а Валерий Фомич не сагитировал бы приехать самого министра. Уникальный монтаж телебашни с вертолета принес тресту Востсибстальмонтаж всесоюзную известность».

Шестаков, глядя на только что затрепетавший флаг, задумался. За время монтажа телебашни пришлось поработать в труднопредвидимых условиях. Сколько нужно было заранее предусмотреть, сколько раз должна была сработать «психология курка» в те считанные минуты, когда вертолет зависал над башней, отягощенный очередной конструкцией.

«Окреп ли я за эти недели как бригадир? Пожалуй...»

Маркаров представлял себе: вот все уедут, башня останется стоять в глухой тайге одна-одинешенька. Вокруг башни будет гудеть первобытный ветер, раскачивая верхушки деревьев, будут кружить снежные метели, а поверху будут гулять себе длинные, средние и короткие волны, неся людям пользу и удовольствие.

Каждому строителю дано счастье видеть дело рук своих. Никто не пройдет без гордости мимо воздвигнутого им здания, если оно, конечно, не уродливое, каждый оглянется на свою доменную печь, на свой мост. Лишь гидростроители в какой-то мере лишены этой радости — вода навсегда скрывает многие великолепные сооружения; только гребень плотины торчит...

Вот и эту телебашню никто, кроме диких зверей, не увидит, — нечего пока делать человеку в таком медвежьем углу. Но каждый монтажник, сидя у телевизора, с удовольствием подумает: «Я тоже приложил руки к этой телепередаче». Впрочем, скорее всего, судьба занесет бригаду Шестакова из Приангарска в новую глухомань, где о телевидении только слышали.

Маркаров поглядел в ту сторону, где Нонна устроила себе репетиционный зал. Поляна, заросшая иван-чаем и шиповником, выделялась ярким лиловым пятном.

Долго глядел Маркаров на Лунный терем; сруб уже потерял желтизну, янтарную смолистость. Жаль, не попросил репортера «Восточно-Сибирской правды» сфотографировать Лунный терем, был бы подарок Нонне и самому себе. Не забыть перед отлетом снять и увезти дощечку «Проспект Есенина»...

Рядом с Маркаровым стоял Нистратов, он был ошеломлен. Впервые увидел с такой высоты неземную красоту Земли.

Вот так же недавно он впервые насладился песней «Славное море, священный Байкал», когда ребята, и он с ними заодно, пели трезвыми согласными голосами.

«Ходят слухи, наш трест переводят в Усть-Илимск. Хорошо бы и там сухой закон объявили. Кто-то может подумать, я приношу жертву, когда отказываюсь выпить. А водка для меня теперь — безовкусица».

Как только Чернега сыграл торжественный марш, он оставил баян возле Михеича и стремглав помчался по лесенкам на верх башни.

«А я совсем бегать разучился, — сокрушенно покачал головой Михеич и сдвинул картуз совсем на затылок. — Если хожу быстро, то вдвоем с одышкой. А все равно, каждый год жизни человек проходит к своему концу все более ускоренным шагом. Неизбежный закон природы. Только чуть-чуть больше чуткости к нашему брату не повредило бы. Ну зачем в пенсионной книжке написали «по старости»? Могли бы и поаккуратнее, поинтеллигентнее выразиться, например — «по возрасту». А то приговорили раньше срока...»