— Внешняя оболочка у меня весьма привлекательная, — Нонна не улыбнулась. — Иногда в голову забредают разумные мыслишки. А все же... Мы с сердцем ни разу до мая не дожили, а в прожитой жизни уж сотый апрель есть. Моей Дунечке три года, шестнадцать премьер за моими плечами, семь раз в кинотитрах мелькала. А душа в ушибах... В твоем присутствии меня тянет быть не собой...

— Если верить Плутарху, сердце влюбленного живет в чужом теле...

Нонна проснулась такая же счастливая, какой заснула, хотя понимала, что ее ждет трудный день.

Она была готова к тому, что ее появление в Останкине вызовет пересуды. Завтракать не пошли. Он отправился на котлопункт за кипятком.

Пока по второму разу закипал в стороне прокопченный чайник, он услышал разговор за столом-катушкой, под хвойным навесом.

— Вам-то какая забота, товарищ прораб? — допытывался Садырин. — Они что, паспортный режим в Останкине нарушили? Так наш поселок вообще на белом свете не числится. Живем в тайге. И нарушать нечего.

— Надо считаться с общественным мнением, — сказал Рыбасов с недовольной миной.

— Это вы, что ли, взялись выражать здесь общественное мнение? — спросил Погодаев. — Вы, что ли, один представляете наше общество?

Нонна нравилась Михеичу, он хорошо помнил вечер, когда она пришла перед отлетом из Приангарска проведать его, больного. Но к чему афишировать свои отношения с Маркаровым на все Останкино?

— Женщина моральная. Я против нее не возражаю, — с трудом выдавил из себя Михеич. — Но в мое время полагалось сперва развестись, а потом заново невеститься. Это ей минус.

— Да не невеста она Антндюрингу и не сожительница, а жена. Понимаете? Жена! — горячился Погодаев.

«Почему-то словам «сожитель», «сожительница», — подумал Маркаров, — придали уничижительный, живущий рядом со сплетней, или чиновнически-протокольный оттенок... Co-жители — вместе живут, спутники по жизни. Кто может быть ближе?..»

Маркарова не удивил прораб Рыбасов, но Михеич огорчил...

Как только чайник вскипел, он неслышно отошел от костра, пока его не заметили сидящие за столом-катушкой, а там разговор продолжался.

— Сходить замуж не долго, — твердил свое Михеич. — А вот обручиться на всю жизнь... Правило-закон! Еще пойдут кривотолки...

— От вас и от Рыбасова эти кривотолки и пойдут. А больше не от кого...

— Что значит — жена, не жена? — спросил Погодаев. — Если она могла прилететь за столько тысяч километров, туда, где солнце закрыто тучей комарья и гнуса, чтобы быть с любимым, считай — ее свадебное путешествие. А штамп насчет развода — одна формальность.

— На чужой рот пуговицу не пришьешь, — упрямился Михеич. — И не всякий рот можно зашить, как мешок.

— Сами криво не толкуйте. Что в их отношениях кривого? Кого обманули? Где тут ложь? — Погодаев начинал сердиться.

— Мне вот на них смотреть приятно, — сказал Шестаков. — И они к нам со всем доверием.

— Терпеть не могу, когда бабы сплетничают, — разозлился Погодаев, — а когда этим мужики занимаются, и вовсе противно.

— Разговоры, разговоры, слово к слову тянется, — запел Садырин, вскочил с пня и, топоча ногами, как в переплясе, подошел вплотную к Михеичу, — разговоры стихнут скоро, а любовь останется...

Самый пожилой в Останкине, самый авторитетный на монтажной площадке, добрая душа, но боязливая — как бы не нарушить какое-нибудь обязательное постановление, как бы, не дай бог, не сделать исключения из правила. Цепляется за параграф, за правило-закон, как монтажной цепью за конструкции...

Разговор перекинулся на фильм «Начало», который недавно видели в Приангарске. Варежка тогда еще возмущалась, что в какой-то рецензии в какой-то газете в фильме усмотрели аморалку. Безнравственность как раз в том, что Куравлев вернулся к законной злыдне! И вообще, все, что с любовью, — нравственно, а самый наизаконнейший брак без любви — безнравственный. Выдают видимость добродетели за добродетель...

Маркаров о пересудах промолчал и когда они завтракали, и когда Нонна провожала его на работу...

Не было в Останкине обитателя, который рано утром не торопился бы в сторону башни. С просеки виднелся ее верхний контур.

Дорога шла в гору. Возвышенность, где монтировали телебашню, всяк называл по-своему: сопка, холм, а Погодаев по-сибирски — взлобок.

И ветер в той местности задувает покрепче, чем в низинке. Вертолетчики и такелажники последними словами ругают этот ветер — раскачивает плывущую в воздухе очередную секцию башни.

Нонна и Маркаров шли, взявшись за руки, а впереди маячил Погодаев в желтой каске мотоциклиста, болотных сапогах с раструбами.

Маркаров окликнул Погодаева — Нонна выполнила его просьбу, привезла четыре карты из пяти, которые он просил, карты ждут его у Галиуллиных.

Услышав про карты, Погодаев просиял, подбежал к Нонне и порывисто обнял ее.

— Вы как ребенок, которому подарили игрушку.

— Сегодня же дам Галимзяну радиограмму, пусть срочно пришлет карты вертолетом.

— А что за срочность? — поинтересовался Шестаков. — Не успел вернуться и снова — пора в путь-дорогу?

— Тише ты, — Погодаев опасливо поглядел в сторону шагающего Михеича. — Не подымай шума раньше времени. У меня месяц передышки до новой ссоры с Михеичем...

Последнее объяснение с ним состоялось у Погодаева неделю назад, по приезде в Останкино он сразу предстал перед Михеичем.

— Опять заявился, перекати-поле?

— На высоту потянуло, Матвей Михеич. Нервы не выдержали на земле топтаться.

— Ты, парень, без цели бродишь по жизни, — сказал Кириченков поучительно. — Нужно знать, чего ищешь.

— А я знаю. Ландшафты красивые ищу. Людей хороших ищу.

— Все равно лучше нас не нашел, — самодовольно ухмыльнулся Кириченков.

Погодаев признался Мартиросу: вернулся потому, что захотелось приложить руки к живому делу, к телевидению, захотелось помочь землякам из Приангарска догнать эпоху.

У него был и чисто эгоистический интерес к телевидению. Он дважды смотрел в Иркутске передачу «В мире животных», и она ему так понравилась, что он спросил сегодня Нонну — не помнит ли она случайно, о каких зверюшках шла речь в последней телепередаче?

Шестаков с доброй завистью подумал о Погодаеве: «Он смотрит дальше меня. Уже знает и радиус действия этой ретрансляционной башни, и сколько телезрителей появится в округе, он уже беспокоится, завезут ли вовремя в Приангарск телевизоры...»

Михеич недолго и неумело скрывал, что обрадован возвращением Погодаева, это ему плюс. Будет кому командовать такелажем. Опытный, осторожный и в то же время смелый такелажник, монтаж телебашни как раз по нему.

Через полчаса после первого появления Погодаева у подножья башни он и Михеич уже изучали чертеж. В монтаже Михеич посильнее, но, когда дело касается подъема тяжеловесов, не прочь обмозговать задачку с Погодаевым. Тот не спотыкается о всевозможные тросы и растяжки, с хитрой такелажной наукой на «ты»...

Погодаев шагал так ходко, будто и не подымался в гору. Вскоре его не стало видно. Михеич отстал от Погодаева, но и к компании Маркарова не прибился.

Михеич чувствовал себя в тайге, на горном перевале, намного лучше, чем в Приангарске, — вот что значит микроклимат! Реже хватался за грудь, реже жаловался на одышку, реже сосал валидол, чаще брал на себя командование бригадой, помогал Шестакову выкроить час-другой для занятий.

«Мне когда-то попался мастер, черствая душа, не оказал содействия, вот я на всю жизнь и отстал от техникума».

В той стороне, где находится вертодром, лес пониже ростом. Шестаков пояснил: чтобы обеспечить более плавную посадку вертолета, с подлетной стороны спилили высокие деревья, преимущественно лиственницы.

На подходе к башне, справа от нее, на бревенчатой взлетной площадке стоял вертолет — подъемный кран.

Спиленные стволы, устланные сплошняком в два наката — один поперек другого, — образовали посадочную площадку. Вертолет весит двадцать семь тонн...

Нонна спросила: а как добрались сюда люди в первый раз, без вертолета, когда еще не было этого бревенчатого паркета площадью двадцать на двадцать метров?