Погодаев с этим предложением внутренне не согласен: пусть стоят чахлые, полумертвые ели, сосны, лиственницы, пусть напоминают всем и каждому, что вредоносные дымы улавливаются плохо.

Он помнит старый Братск, рабочий поселок Иркутской области, чуть ли не с младенческих лет. Погодаевы жили тогда в поселке Заверняйке.

По словам деда, газеты к ним приходили на седьмые сутки, письма из Москвы шли в среднем двенадцать дней. Дед рассказывал, что здесь был некогда постоялый двор, куда заворачивали ямщики, землепроходцы, охотники, лодочники. Гена плохо помнил своего деда, но слышал от отца, что дед долгие годы плавал кочегаром на пароходе «Граф Муравьев», который шлепал плицами своих колес по верхней Ангаре — от Иркутска до Падунского порога.

Когда Заверняйку затопили, отец нанялся на железную дорогу и уехал, а они еще с год жили в щелястом бараке на берегу Ангары, шагали по деревянным тротуарам, которые скрипели знакомыми голосами, как половицы. В ушах семилетнего Гены шумел Падун, гул порога доносился издали...

А сейчас монтажников поселили в весьма приличном общежитии, неудобно лишь, что далеко от места работы. Выезжали затемно, дорога дальняя.

Рано утром вонючие дымы ощущаются резче, чем днем.

Маркаров не поленился, списал из стенгазеты и отослал Нонне шуточные стихи инженера В. Панова, посвященные начальству лесопромышленного комбината.

Фургон с рабочими отъезжал от общежития рано утром, и Погодаеву, чтобы не опоздать, частенько приходилось шагать в полутьме, по предутреннему пахучему морозцу, из «индии». Маркаров называл Погодаева тверским купцом Никитиным, а его прогулки в «индию» — «хождением за три моря».

Маркаров по себе знал, как тоскливо, зябко шагать одному в ночной темноте; он сам раз или два в неделю ходил из их поселка на почту, на междугородный переговорный пункт.

Только глубокой ночью, если помнить разницу во времени между Свердловском и Братском, он может застать Нонну дома после спектакля, но не будить ее среди ночи. Утром, до ее репетиции, он уже на берегу Ангары.

Нонна тревожилась, что Мартик из-за телефонного разговора обрекает себя на бессонную ночь перед монтажным днем. Он отшучивался:

— Счастливый человек недостоин жалости. Просто я сегодня не позволил солнцу встать раньше себя...

Обе его просьбы Нонна выполнила: ходила в контору «Книга — почтой», нашла удачную фотографию Михаила Светлова, на днях отдаст переснять; ей обещали достать сборник «День поэзии. 1973».

Обратный путь с почты в общежитие казался короче после того, как он слышал ее голос. Досадно, что слышимость хуже, чем с Москвой, хотя Свердловск на полдороге.

Он уходил с междугородной станции с острым ощущением счастья, даже если слышимость была отвратная, если приходилось напряженно вслушиваться в далекую невнятицу, а самому кричать,

Иные слова хочется произносить тихо, боишься, что они разрушатся, умрут, если их выкрикивать, передавать по буквам.

Но то, что Мартик расслышал, он помнил и повторял каждое слово, шагая по гулкому дощатому тротуару, по пустынной улице.

«Если бы ты знал, сколько раз на дню я спрашиваю мысленно у тебя совета, сколько раз горжусь тобой, жалуюсь тебе, стыжусь тебя, сколько шучу с тобой, молюсь за тебя. Радость и нежность моя, сердце омывается теплой мыслью о тебе, с ней я засыпаю и просыпаюсь. Благодарю тебя за все прожитые рядом с тобой дни, часы, минуты...»

Не один Маркаров, который полночи провел на междугородной станции, но и другие пассажиры фургона сонно покачивались и тряслись на узких деревянных скамейках вдоль бортов.

Проехали автобусную остановку «Палатки». Когда-то здесь и в самом деле белели палатки, но их давным-давно свернули, теснятся многоэтажные дома.

Проехал грузовой фургон и то место, где когда-то на стометровом скальном откосе белела надпись: «Здесь будет построена Братская ГЭС». Под надписью зигзаг белой молнии, а под молнией мелко: «Первые работы начаты 21 декабря 1954 года».

Погодаев запомнил надпись, давно ушедшую под воду, потому что когда-то учительница написала мелом на школьной доске и заставила переписать в тетрадки...

Однажды Погодаев сидел в кабине рядом с водителем — да, дорога в поселок Падун ему знакома.

Со школьных времен сохранилась в памяти Гены история с птенцами. На недоступных кручах скалы Пурсей лепили свои гнезда стрижи. Скалолазы и взрывники обрушивали там камни, и однажды из гнезда выпал птенец. Лихой парень из бригады бывшего матроса Гайнуллина облазил кручи Пурсея, нашел еще несколько гнезд с птенцами и бережно перенес их на скалы, которых не коснется взрывчатка.

На стометровом откосе мыса Пурсей росла некогда знаменитая сосна-одиночка, она стала символом великой стройки. Сосна чуть накренилась влево. Ствол оголенный, но верхушка густая, ветвистая. Всю свою жизнь сосна гляделась в Ангару, вслушивалась в извечный гул порога Падун.

Когда они в школе проходили Лермонтова и учили стихотворение «На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна», школьник Гена был убежден, что в стихотворении, хотя Лермонтов и перевел его с немецкого, говорится о сосне на скале Пурсей.

Он вглядывался в верхушку скалы, сожалея, что не видать сосны-одиночки...

Генеральный директор Княжич принял Погодаева в просторном кабинете, щедро остекленном; кабинет — как веранда над самой Ангарой.

Погодаев не любил, когда начальство заставляло его устно перелистывать многострадальную трудовую книжку с дополнительно вклеенным листком.

Княжич зорко оглядел просителя с головы до ног. Или только показался таким зорким, потому что Погодаев слышал: Княжич — отменный стрелок.

Он не задавал Погодаеву вопросов анкетного порядка, а пытался уяснить для себя, с какой просьбой к нему, генеральному директору ГЭС, проситель пришел.

Погодаев стал сбивчиво рассказывать про погибшие нерестилища.

— Позвольте полюбопытствовать, почему вы так озабочены нерестом хариуса? До этого нереста еще дожить нужно. И нам с вами и самой рыбе. Поглядите в окно — ледяные торосы. Вы что, техник с рыбозавода?

— Нет.

— Инспектор рыбнадзора, воюете с браконьерами?

— Нет.

— Из рыболовецкого колхоза?

— Нет.

— А чем вызван ваш визит?

— Я родом из старого затопленного Братска. Сибиряк. Любитель природы.

— Высоко ценю вашу благородную тревогу. Выходит, мы с вами единомышленники?

Княжич с новым вниманием посмотрел на посетителя.

На Княжиче модерновой формы дымчатые очки в роговой оправе. Если ему надеть очки круглые железные, из тех, какие кинорежиссеры принудительно надевают на пожилых, шибко положительных рабочих типа «Парткомыч», — Андрея Константиновича можно было бы принять за постаревшего Максима с Выборгской стороны. К тому же он похож на артиста Чиркова, с той лишь разницей, что Максим бывал получше причесан. Нет такой щетки для волос, не изобретен еще шампунь или бриолин, которым под силу пригладить волосы Андрея Константиновича, соорудить пробор, усмирить упрямый седой хохолок на макушке.