— Знаешь, Павлуша, раньше я больше боялась за тебя, чем за себя. А сейчас все переменилось. Новый страх пришел ко мне...

— Хорошо, что стала осторожничать. Тем более теперь, когда война на исходе и, можно считать, нам осталось с тобой...

— Тут совсем иная причина, — мягко перебила Незабудка. — Дело в том, Павлуша, что... — Она улыбнулась так, будто говорила с ребенком, которому приходится объяснять нечто трудно доступное его пониманию. — Я потому стала трусихой, что... Нас теперь, Павлуша, не двое в этом подвале, а трое.

Она лежала, закинув забинтованные руки за голову, и глядела в бетонный потолок, а он сидел возле нее и разбирал автомат. На днях ударили сильные морозы, и он, по совету Акима Акимовича, решил сменить смазку; что ни говорите, а по такой погоде веретенное масло все-таки надежнее.

Руки были в «веретенке», он не мог ее обнять, а только опустился перед Незабудкой на колени, счастливо засмеялся, а потом сказал:

— Я об этом не умом, а сердцем догадался.

— Как же это?

— Люблю тебя теперь вдвое сильнее прежнего. Хотя, видит бог, что я и раньше...

— Да, теперь нас трое, — она вздохнула. — Может, война скоро сдохнет? И мы втроем домой вернемся?

— На быструю капитуляцию надежда слабая. Я подам новый рапорт на имя Дородных. Чтобы откомандировали тебя с передовой...

— Сочиним вместе, — перебила Незабудка. — А подам рапорт сама. Мне за твою спину прятаться негоже. Хочу сама отвечать за себя.

— Может, тебя в медсанбат переведут. Там все-таки поспокойнее...

— Только не в медсанбат, — возразила она решительно.

— Ну, тогда в полевой госпиталь, пока такие бои... А еще лучше угадать тебе в Каунас, в СЭГ номер двести девяносто.

— Не забыть бы, как тот фольварк называется, где мы навсегда встретились и где нас каморка приютила.

— Гроссберхенсдорф. Я тогда часто с картой сверялся. Запомнишь?

— Как же я забуду? Гроссберхенсдорф. Там наш сынок жизнь нашел.

— Почему это непременно сынок? А если дочка? Мы бы ее тогда Катеринкой назвали, в честь моей матери.

— А я уверена, сынок у нас будет. И назовем его тоже Павлушей. Ну вот, сразу нос задрал. — Она засмеялась про себя. — Да вовсе не в честь папаши. Он уже три месяца с лишним не подозревает о нашем существовании. А в честь моего деда Павла Лаврентьевича... И почему это называется — «быть в интересном положении»? Я вот теперь в самом счастливом положении!

Она лежала неподвижно, внимая себе и по-новому прислушиваясь к каждому разрыву снаряда, к каждому выстрелу пушки, стоящей в засаде, неподалеку от их убежища.

А Тальянов лишь в эту минуту понял, чем была вызвана ее запальчивость тогда, после его прогулки вдоль столбов электропередачи, к черту на кулички! Впрочем, когда заходила речь о том, как Тальянов пытался стать электромонтером, Незабудка никогда не говорила, что он ходил от столба к столбу, а всегда говорила «шлялся».

Позже они долго примеряли, как у них сложится жизнь дальше. Но чтобы жизнь сложилась дальше, она прежде всего не должна оборваться! Эту мысль они от себя отгоняли, во всяком случае, скрывали друг от друга.

Но разве от близкого человека можно скрыть надолго то, чем ты сам встревожен? Пожалуй, честнее и смелее поделиться своей тревогой вслух, чем утаивать ее, унижая близкого человека недоверием, которого на самом деле нет и которому неоткуда взяться.

— Первый раз за всю войну жалею, что у меня нет офицерского звания. — Он нахмурился. — И аттестат не придет к тебе в случае чего...

При словах «в случае чего» она закрыла глаза и закусила губу.

Он понял, почему сорвалось с языка это неловкое «в случае чего» — от случая, который произошел с ним сегодня ночью на наблюдательном пункте у артиллеристов.

Незабудке он этого рассказывать не стал: в дом, где ютились наблюдатели и телефонисты, он вошел вчера вечером через дверь, а вышел сегодня утром через стену. Ударил тяжелый снаряд — пол выскользнул из-под ног, и его швырнуло куда-то под стол. При этом он больно ударился затылком о станок своей катушки с проводом: не может телефонист работать в каске, и без нее уши немеют от привязанной трубки. Снарядом срезало угол дома, сорвало крышу, вмяло все оконные переплеты и двери.

Когда он начал дежурство, в доме было жарко, печку топили, не ленились. А когда уходил через пролом, навьючив на себя телефонный аппарат и катушку, в дом намело снегу.

— Если бы ты был в майорском звании, еще стоило бы печалиться насчет аттестата. — Незабудка попыталась обратить его слова в шутку. — А ты ведь старше чем до младшего лейтенанта на этой войне все равно не дослужишься...

Шутка безответно повисла в воздухе. Он сидел мрачный, не в силах скрыть этого от Незабудки.

Она была счастлива тем, что он, без всяких там пышных слов, воспринял семейную новость именно так, как она того хотела. Хоть он и растерялся от этой новости, но растерялся потому, что сильно обрадовался; растерянность его рождена возникшей заботой о ней, а вернее, заботой о них обоих.

Его затаенная тревога передалась Незабудке. Весь вечер она молчала, прислушиваясь к себе, а засыпая, попросила:

— Не оставляй меня, Павлуша. А то еще приснится, что теряю тебя...

В дневные часы солнце успевает усердно поработать, снег делается ноздреватым, и солнце растапливает его корку. Но к вечеру вновь холодает, и тогда под лучами заходящего солнца снег лоснится, как обмазанный жиром.

Аким Акимович твердо обещал в этом году раннюю весну. У него на этот счет были свои неопровержимые разведданные. Накануне пасхального поста, в последний день масленицы, перед чистым, или, как чаще говорят в Сибири, перед белым, понедельником, месяц был молоденький, а это значит, что у скота будет корм ко дню Николая угодника, то есть весна грянет ранняя...

Если бы эти мартовские снега не были в черных подпалинах от копоти и пепла, они бы и вовсе напоминали Незабудке раннюю весну у них на Северном Урале. Только там, в таежной глухомани, снег испещрен следами зверей. Дед научил ее различать хитрые следы лисы, круговерть зайца, следы волков, нахально подходивших с голодухи чуть ли не к дверям их дома, стоявшего на самом краю поселка; сейчас бы она сказала — на самом фланге.

А сегодня деревья вокруг — и ели, и голые липы — стоят, не отягощенные снегом; снег выпадает реже, чем его стряхивает с ветвей взрывная волна.

Нужно напрямик пройти открытым полем.

Нога ее то проваливается чуть ли не по колено, то удерживается на поверхности и тогда ощущает упругость снега, который только что спрессовался под подошвой.

Шагала бы еще она налегке... А то нагрузилась сегодня сверх меры — и каска на ней, и автомату запасным диском, и сумка, и объемистый трофейный термос со сладким чаем — угощение для артиллеристов-наблюдателей.

На склонах холмов, обращенных к югу, или в мелколесье на прогалинах, сплошь открытых солнечным лучам, снег разрушен еще сильнее. Чернеют пятна оттаявшей земли — как большие воронки причудливой формы.

Незабудка шагает, тяжело дыша. Она слышит запах талого снега, оттаявшей земли; от земли подымается едва заметный теплый парок, но и парок уже пропитан гарью. А после каждого разрыва снаряда, мины в поле возникает своя кратковременная снежная метель, насквозь пропахшая порохом, горелым картоном и еще какой-то дрянью.

Вот еще один снаряд разорвался поблизости. Незабудка припала к земле, она больше всего стала опасаться ранения в живот.

А когда она поднялась на ноги, то неожиданно запела:

Сегодня Незабудка по-особому внимательна ко всему, что видит вокруг себя, и знает почему — она мысленно прощается с передовой. С завтрашнего дня она будет загорать у себя на перевязочном пункте, это приказание Дородных.