— Дело хозяйское, — неопределенно сказал малый, бросив на Каморина беглый цепкий взгляд, будто старался сфотографировать его, запомнить, но так, чтобы не обратить на себя внимание. — У нас все без обмана. Просто хотим сделать как можно лучше клиентам.
— Ну-ну, — засмеялся Каморин, — ты зря лапшу-то переводишь, она у меня, у мента, на ушах совсем не держится. Да ладно, ладно тебе, я сегодня не при исполнении…
Следующий бой получился недолгим. Лайка, распаленная предыдущей победой, попыталась оседлать нового низкорослого противника с ходу. Но не тут-то было. На пит-буля не производили ровно никакого впечатления ни мощные удары грудью, ни мгновенные укусы в шею и плечо; откуда бы лайка ни налетала, американец встречал ее мордой к морде, холодным взглядом маленьких равнодушных глаз. Он стоял на земле на своих коротковатых, кривоватых ножках так прочно, обладал такой молниеносной реакцией, таким бесстрашием, что Каморин мгновенно понял: денежки свои он выложил совсем зазря, выбросил, можно сказать, на ветер. Но посмотреть на такое — и денег не жалко. Он уже как бы предчувствовал, что должно произойти, всецело завладевший Павлом Романовичем азарт вдруг приобрел какой-то странный оборот: он сейчас стал как бы и пит-булем, и лайкой одновременно; и вот как раз лайка-то в нем, внутри него понимала, что противник ее безжалостен и страшен и что сделать с ним она ничего не в силах.
Исхитрившись, Бой все-таки улучил момент и оседлал врага своим излюбленным приемом, сверху, норовя уже впиться в могучую шею, всю в складках короткошерстной шкуры. И это была самая страшная ошибка Боя: пит-буль и тут встретил лайку мордой к морде, потому что той не удалось сбить его с ног, и теперь он, пусть и придавленный к земле, мог без особых усилий достать до горла противника — лишь бы оно открылось. И оно открылось в тот самый миг, когда лайка уже готова была вонзить клыки в загривок пит-буля. Лайка, завизжав от ужаса, рванулась вбок, чтобы оторвать от себя врага, но мощные челюсти Пит-буля лишь сильнее сомкнулись на ее горле. Мощным движением короткой шеи пит-пуль перевернул лайку в воздухе и теперь, уже сверху, как ножом, вспорол ей горло, жадно слизывая хлынувшую из яремной вены кровь… Так вот, наверно, его английские предки валили и рвали на средневековой травле быков — а тут перед ним была всего лишь жидконогая грациозная лайка…
— Э-э-э! — заорал хозяин Боя, теряя свой замечательный румянец. — Так не пойдёт! Уйми своего борова, слышишь!
И безжалостная толпа, которая каких-нибудь еще пятнадцать минут назад вся болела за Боя, поддерживала его, зареготала в едином порыве:
— Ох-хо-хо! — грохотала толпа. — Ну, силен! Да он же у тебя медвежатник, кобель-то, чего ж он с каким-то там боровом не управился?! Нет, брат, драка есть драка!
— А я говорю — пусть даст своему кобелю по ушам! Судья! Пусть он даст ему по ушам, чтобы челюсти разжал. — Хозяин лайки в ужасе прыгал вокруг собак, не понимая, что все уже кончено.
— По ушам, — весело говорил судье хозяин питбуля, любуясь сведенными намертво челюстями своего питомца, — это, может, на кого и действует, только не на моего! Раз челюсти сжал — все, писец. Он и меня, бывает, прихватывает. Я ему кричу: «Фу, сволота!» Нельзя, мол, так с хозяином-то. Смотрит только на меня виновато, а сделать с собой ничего не может. Во какая штука! И хочет, а не может, только перехватывает зубами. Вон, видите. — Он задрал рукав куртки, а потом и рубахи, показывая всем желающим шрамы от укусов любимца.
— Да это уж что говорить, — заметил судья, пуская в ход остол и помогая оттащить победителя от бездыханного противника. Бойцовая порода — она и есть бойцовая порода. Мы по первости все пытались им челюсти разжимать — где там! Пока сам не разожмет — ничего ты с ним не сделаешь. Бойцовый пес — он как смерть: ты что ни делай, а если он в горло вцепился — всё. Издохнет, а зубы не разожмёт…
Каморин, сияя лицом, повернулся к Ирине:
— Урод уродом, а ведь красавец, а? И как это я сразу не разглядел…
— Мерзость — и все, — дернула плечом Ирина, смахивая невольно выступившие от ужаса всего увиденного слезы. Слезы ужаса, сострадания, омерзения. И жалость к самой себе — уж очень, если подумать, Каморин оказался похож на этого самого стаффордшира-победителя…
А Каморин все не мог забыть последних минут боя. И уже потом, сев в Иринину машину, вспоминал все новые и новые подробности. «Да, прав, прав этот мужичонка, судья то есть, золотые слова сказал: как смерть. Они должны быть неотвратимы, как смерть, мои бойцовые псы. И на тех, кто того заслужил, должно наводить ужас одно только сознание, что они где-то есть и могут начать охоту…»
Ирина вела машину лихо, может быть, немного чересчур, словно бежала от кого-то — все летела через перекрестки на желтый свет, все норовила кого-то обгонять, вылетая на встречную полосу. Сидит с обиженным видом, дуется на него, а ведет хорошо, смело, ничего не скажешь. В знак одобрения он положил ей руку на открывшееся под короткой шубкой колено. И вдруг увидел, как она вся брезгливо передернулась. Надо же — ночь с ним переспала, а теперь не в силах даже скрывать свое отвращение! Это немного позабавило Каморина: мало того, что обижена, так она еще и презирает его, провинциального хама без сердца. Ну что ж, придется девушку маленько повоспитывать. Маленько по ушам, как советовал красномордый хозяин лайки.
— Что-то мне показалось, будто мы как бы брезгуем чего-то, а? — игриво спросил он, пристально глядя между тем на нее своими не умеющими улыбаться глазами.
— Я не привыкла, чтобы со мной обращались, как с вещью! — дала она наконец волю своему гневу.
Он дождался, когда она выкричится, снова положил ей руку на ногу — теперь чуть выше колена, на соблазнительную припухлость, и сжал её так, что она взвизгнула от боли.
— Ты с ума сошёл!
— Кто тебя спрашивает, к чему ты привыкла, а к чему не привыкла? — сказал он, по-прежнему не снимая пальцев с её ноги. — Хочешь, чтобы тебе было хорошо — делай, что я тебе велю. Вот и вся наука. Забудь о том, что у тебя было до сих пор — с твоими московскими слюнтяями, с твоим Альчей. Их больше нету. Есть я. А у меня свои правила. Поняла или нет? Она молчала, не желая с ним разговаривать, и тогда пальцы его снова начали безжалостно сжиматься на ее нежной ноге.
«Сволочь какая, — с тоской подумала она. — Главное, нашел же место, скотина. Боль невероятная, да еще, поди, и синяк останется…»
— Поняла, — сказала она обреченно. — Убери руку.
— Опять же не то! Это не ты мне приказываешь, как, бывало, московским своим шибздикам, а я тебе. Запомнила?
Глотая стоящие в горле слезы, она молча кивнула головой. Впрочем, она еще раз ошиблась, решив, что урок послушания на этом кончился — он возобновился, едва они поднялись к ней на пятый этаж. Он начал срывать с нее одежду прямо в лифте.
— Ну подожди же, подожди, милый, — испуганная этим мрачным напором, отстранялась она, содрогаясь от прикосновения к голому телу его холодной руки, которая грубо гуляла у неё за пазухой, потом спустилась в колготки… — Подожди, ведь мы уже дома…
— Да чёрт же побери! — заорал он, когда увидел, как она кинулась расстилать постель. — Научили тебя чему-нибудь твои слюнтяи или нет? Или вы только вздыхать под мужиками умеете, как коровы? Ты что, не знаешь, что надо делать, когда самец тебя хочет? Не знаешь, что делать, чтобы как следует возбудить его, чтобы он с тебя и слазить не хотел?
Что и как надо делать — этому она могла бы поучить весь его сраный Сосновск. Но ведь должны же быть какие-то приличия… ну, не приличия… что-то же должно быть… ритуал какой-то, не корова же она на случке. Ведь она его почти не знает… пусть спасибо скажет, что вообще у неё в доме оказался… Хотя бы привыкнуть друг к другу, чуть-чуть, что ли… Что ни говори, а какие-то условности даже профессиональные путаны — и те соблюдают, а она ведь не путана какая-нибудь… Да, она девушка дорогая, но спит не за деньги… Впрочем, она все равно уже была сломлена. И, ведя губами дорожку от его мускулистой груди к животу, она сказала томно, как не раз уже говорила своим партнерам: