Непримиримость Курнатовского и Кецховели чрезвычайно тревожила тюремную администрацию, и поэтому отправку партии заключенных, в которую входил Курнатовский, решили провести тайно, без свидания с родственниками и друзьями. Узнав об этом, Курнатовский и Ладо Кецховели организовали последний протест. Узники забаррикадировали двери в камеры койками, скамьями, табуретками. Перевязали все это жгутами из простынь. Тюремщики сдались. Они разрешили свидания с родными и друзьями. Но в ссылку приговоренных отправили не через Тифлис, где на вокзале собрались тысячи рабочих с красными знаменами, а через станцию Навтлуг, находившуюся неподалеку от города. Трогательно простился Курнатовский с Ладо Кецховели, оставшимся в тюрьме. Этим людям, непримиримым борцам за дело рабочего класса, не пришлось уже больше встретиться.

Как ни тяжело было в Метехском замке, Курнатовский и его товарищи провели годы заключения не зря: много читали, вели горячие споры с противниками «Искры» и Ленина. А после II съезда партии — со сторонниками меньшевизма. В новую ссылку в далекий Якутск, куда их отправили по этапу в кандалах, как уголовных преступников, Виктор Константинович ехал убежденным, прошедшим тяжелую школу революционной борьбы большевиком.

РОМАНОВКА

Приближалась революционная буря. Вся Россия кипела. Рабочие открыто выступали на массовых митингах, несли на демонстрациях красные знамена, на которых было написано: «Долой самодержавие!», «Да здравствует демократическая республика!» Следом за Обуховской обороной произошли бурные события в Екатеринославе, Одессе, Баку, Николаеве, Киеве. Массы пробуждались, ширилась борьба за свободу. Профессиональные революционеры могли теперь с гордо поднятой головой говорить, что в итоге неслыханных муки жертв, понесенных ими в борьбе с царизмом, факел, зажженный еще Радищевым и героями 14 декабря 1825 года, пронесенный через годы безвременья, через ряды виселиц и казематов каторжных тюрем, зажег яркое пламя революционного сознания, осветившего всю Россию.

Партия ссыльных, в которую входил Курнатовский и его товарищи, к моменту прибытия в центральную пересыльную тюрьму — знаменитый Александровский централ — значительно выросла: царизм в страхе перед революцией судил и отправлял в ссылку сотни, тысячи людей. По мере того как арестантские вагоны, в которых ехали Курнатовский и его товарищи, подвигались на восток, к ним присоединяли все новые и новые вагоны, в которых везли рабочих, осужденных за участие в массовых политических стачках и демонстрациях. Были здесь и крестьяне, и интеллигенты, и студенты. Попадались порою солдаты и офицеры, отказавшиеся стрелять в демонстрантов.

В руках у некоторых уже побывала ленинская брошюра «Что делать?». Ее читали, передавали друг другу. Вокруг этой работы Ленина завязывались горячие дискуссии. Однажды, когда кто-то из «экономистов», угодивших в ссылку, в споре неуважительно отозвался о Владимире Ильиче, назвав его главой раскольников, товарищ Курнатовского по Тифлису Сильвестр Джибладзе, обладавший бурным кавказским темпераментом, чуть не избил его.

— Это ложь! — закричал Джибладзе. — Ульянов всегда идет прямым путем. Употребляйте и в спорах и в борьбе честные приемы.

Виктор Константинович подошел к спорившим.

— Успокойся, Сильвестр! — Он положил руку на плечо Джибладзе. — Помни библейское изречение о свиньях и бисере. К тому же сюда идет полицейский…

В пересыльной тюрьме прибывших разместили в нескольких больших камерах. И сразу же заключенные повели борьбу за свои права. Каждая попытка тюремщиков уменьшить срок прогулки, запретить переписку вызывала бурные протесты: объявляли голодовку, стучали в стены и двери камер. Надзиратели, стражники, да и сам начальник тюрьмы, видя, что народ это все боевой, за свои права постоять умеет, для собственного спокойствия махнул на все рукой. Политические стали пользоваться такими поблажками, каких история Александровского централа не знала за все время его существования. Двери камер были открыты круглые сутки, заключенные виделись друг с другом, прогулки заканчивались лишь с наступлением темноты. Политические сами хозяйничали в тюремной кухне и столовой. Бумага и чернила выдавались им по первому требованию.

Заключенные единодушно уполномочили Виктора Константиновича вести все переговоры с администрацией. И когда он, обросший густой бородой, появлялся в сопровождении стражника у тюремной конторы, двери перед ним немедленно открывались.

В числе других прав, отвоеванных у тюремных властей, было разрешение, позволявшее всем беспрепятственно фотографироваться — группами и в одиночку, — для себя, для родных.

Нашелся, как в шутку говорили политические, придворный фотограф — Марк Оржеровский. Впрочем, его все звали почему-то не Марк, а Миша. Миша был родом из Одессы. В ссылку он попал за распространение революционных прокламаций и за помощь, которую оказывал подпольным революционным организациям в изготовлении фальшивых паспортов и других документов. Тоненький, совсем еще юный — ему шел тогда двадцать первый год, — Миша пользовался всеобщей любовью. Особенно благоволили к Оржеровскому неунывающие кавказцы, с которыми Миша лихо отплясывал лезгинку. Он ухитрился захватить с собой фотоаппарат, ванночки, кассеты — все, что мог взять из маленькой одесской фотографии. Товарищи охотно помогали ему переносить объемистый багаж.

К Виктору Константиновичу Миша привязался с первого дня знакомства. Курнатовский забывал о приступах глухоты, становился менее замкнутым, чаще улыбался, когда Миша начинал свои бесконечные рассказы о любимой Одессе и жизнерадостных одесситах. В одном только Курнатовский всегда отказывал Мише — он не любил фотографироваться. Но однажды Оржеровский подкараулил Виктора Константиновича, когда тот вместе с другими заключенными колол дрова около тюремной кухни. Миша незаметно заснял всю группу.

В Александровском централе Курнатовский написал брошюру «1903 революционный год». Рукопись удалось переправить в Иркутск. Вскоре ее напечатал Иркутский комитет РСДРП, который был большевистским, и организовал распространение брошюры. В своей работе автор отстаивал ленинские идеи о революционной борьбе.

Наступил ноябрь. Заключенные потребовали от тюремной администрации, чтобы им сообщили, наконец, куда и когда они будут отправлены в ссылку. Но тюремщики имели на этот счет строжайшее распоряжение — держать все в тайне. Курнатовский, который не раз пытался, но безуспешно, выяснить у тюремного начальства вопрос о том, как сложится их будущее, понял, что наступил момент для решительных действий. Собравшись и обсудив положение, заключенные выработали план действий: запастись продовольствием, прибегнув к помощи товарищей, находившихся на воле, и, «позаимствовав», что возможно, в тюремной кладовой, забаррикадироваться в камерах — не пускать в них никого из служащих тюрьмы. Затея была рискованной. Несколько лет назад такие действия заканчивались избиениями, карцерами, а порой и виселицами. Тюремщики расценивали такие происшествия как бунт. Но в 1903 году применять к политическим такого рода репрессии уже не решались. Царские охранники чувствовали, как реагирует общество на каждую весть о самочинной расправе над борцами за свободу. Общественные протесты, забастовки, демонстрации в поддержку заключенных, кампании, в печати… Вот к чему прибегал народ для защиты тех, кто томился в тюрьмах. И когда в один из дней заключенные перегородили двери камер койками, столами, матрацами, поленьями дров, тюремное начальство вступило в переговоры. По два-три раза в день Виктора Константиновича приглашали в контору. Начальник тюрьмы убеждал его, что рад бы сказать о сроках отправки и месте ссылки, но ему самому ничего не известно. Однако от товарищей, находившихся на воле, ссыльные знали, что распоряжение от иркутского губернатора уже давно получено. Поэтому Курнатовский продолжал требовать, чтобы заключенным сообщили интересующие их сведения. В конце концов на одиннадцатый день тюремные власти капитулировали и объявили о времени отправки к месту ссылки — в город Якутск. Тогда политические устроили пир, истратив все оставшиеся у них продукты. Надзиратели и стражники не осмеливались показываться в камерах.