Справки о тех, кого Берберова упомянула в "Курсиве", она написала сама, и как раз эта часть книги — самая странная, самая субъективная, уж не знаю, справедливая ли, но только здесь появляются прямые грубости; главное же -это вовсе не "Биографический справочник". И дело не в неправильном годе рождения Адамовича (подлинный, 1892-й, скрывал сам всю жизнь молодившийся Адамович), не в том, что Михаил Струве назван поэтом-акмеистом (с тем же успехом его можно бы назвать и символистом — равно далеко от истины), что про Кафку сказано: "по происхождению чех, писал по-немецки" — и только (кстати, если быть точным, то "по происхождению" Кафка, как известно, был евреем). Главное все-таки в том, что доброй половины людей, так или иначе упомянутых в "Курсиве", в этом странном "Справочнике" нет вообще.

К примеру, исчезла куда-то Катерин Мансфильд (в современном написании — Кэтрин Мэнсфилд), о которой Берберова довольно подробно пишет, перечисляя тех писателей, кого в Париже "нам не приходилось знать". Нет никаких сомнений, что умершая в 1923 году Кэтлин Бичем, новозеландская писательница, писавшая под этим псевдонимом и в последние годы жизни подпавшая под влияние "черною мага" Георгия Гурджиева, Берберовой, приехавшей в Париж лишь весной 1926 года, случайно повстречаться ни в каком кафе уже не могла.

Я привел лишь один случай, но можно бы и все тридцать-сорок, даже не тревожа прах "таинственного Огурцова" и, возможно, опустив единственный раз упомянутою поэта-импровизатора Бориса Зубакина, побывавшего у Горького в Сорренто. В этом загадочном "Справочнике" интересно все: и аберрации памяти, и более чем субъективные оценки, и явные неточности, из коих приведу одну, кажется, самую интересную. В справке о поэте Сергее Колбасьеве Берберова пишет: "Георгий Иванов в "Петербургских зимах" без особых оснований намекает, что он был причиной ареста и расстрела Гумилева". Между тем в "Петербургских зимах" провокатор не назван по имени, хотя и описан внешне и биографически.[2.08] Берберову, похоже, подвела память, она приписала своему предшественнику (в области мемуарного жанра) то, что было им, возможно, сказано в устной беседе, как опубликованное. Всего лишь сказано, а записано уже Берберовой, много позже смерти Иванова.

Книга писалась Берберовой долго, и в ней можно проследить немало внутренних противоречий, того, что можно бы назвать двойным стандартом в отношении к людям. Так, например, не единожды назвав Поля Валери в числе величайших писателей XX века ("Как бы марксистки ни рассуждал современный француз — для него Валери всегда будет велик..." и т.д.), она затем фактически "уличает" его в мелком снобизме, опираясь на более чем странное письмо... Бабеля. Стоит сравнить по указателю и все упоминания Бабеля -будет виден двойной стандарт и в отношении к нему. Довольно холодно пишет Берберова о Льве Любимове, в 1948 году высланном из Франции за советский патриотизм, но в справке о Любимове она не может сдержать упоминания о том, что вышедшая в Москве его книга воспоминаний "вызвала в СССР интерес" к эмиграции (кстати, примета времени написания "Курсива": как же хотелось еще оставшимся в живых к шестидесятым годам эмигрантам быть хотя бы упомянутыми в СССР, чтобы пресловутая "оттепель" наконец превратилась в настоящее таяние снегов!).

Отделить "Биографический справочник" от основного корпуса "Курсива" невозможно — настолько явно продолжает и дополняет он книгу, проясняет недоговоренности, проявляет двойственность отношений и даже простые пробелы памяти. Иные "справки" у Берберовой злы и несправедливы (см. справку о Тэффи, к примеру), но в наследии автора "Курсива", в ее субъективных оценках важна и интересна даже несправедливость. Впрочем, чтобы эту несправедливость не увековечивать, к справкам Берберовой в издании "Согласия" прибавлены необходимые дополнения: курсивом. А больше мы не стали менять в "Справочнике" ничего, кроме неточно приводимых Берберовой дат: десятки, если не сотни народившихся в последнее время специалистов по русской эмиграции своей научной работой прояснили многие тайны и вскрыли почти все "секреты Полишинеля".

В эмиграции родоначальнику эстафеты скандалов, Георгию Иванову, доставалось прежде всего за воспоминания о живых людях — эмигрантские продолжатели этой эстафеты частично названы выше, частично общеизвестны; собственно, то же происходило и в СССР, независимо от того, где мемуарная книга выходила — за границей ли (Н. Мандельштам), в СССР ли (Н. Ильина). Однако практически нигде и никогда из мемуаристов не считая самых поздних, уже избавившихся от пуританских комплексов, — не рискнул написать о самой Берберовой больше одной фразы (О. Форш и др.)[2.09]. Безобразное печатное отгавкивание от первого издания "Курсива" не в счет; мольеровского господина Журдена давным-давно обманули, сказав ему, что все, что не стихи, проза, и наоборот: есть ведь еще и такой жанр, как, мягко скажем, лай из подворотни, до которого ни сама Берберова, ни вдова Осипа Мандельштама, написавшие две самые "злые" книги в нашей мемуарной литературе, не унизились. Воспоминаний о Берберовой просто пет, и это при том, что о месяцах совместной работы с Берберовой американские слависты и поэты в семидесятые годы нередко отзывались как об одном из ярчайших впечатлений своей жизни. Я, кстати, спросил Ирину Одоевцеву (в 1988 году, в Переделкине) что она думает о Берберовой. Ответ был кратким: "Какая же она злая!" Наверное, тут короче всего сформулирована причина отсутствия "прижизненных мемуаров" о Берберовой: никому не хотелось получить от нее полновесную сдачу. "Железная женщина" (Берберова, а не "баронесса" Будберг ) никогда, никому и ничего не прощала. Она словно воплощала своим творчеством тот принцип, который страшней всех сформулировал самый близкий к ней некогда человек Владислав Ходасевич:

Берберова не была ни историком, ни поэтом в точном значении этих слов — она была и тем, и другим одновременно, и отчасти поэтому, в силу происшедшего в ее творчестве синтеза жанров, чем-то высшим. От начала до конца книги невозможно отделаться от ощущения, что время в этой книге не движется, оно существует как бы сразу во всем протяжении от петербургского детства до полной творческих сил американской старости; ближайшая аналогия такого пространственно-временного построения, которая напрашивается, "Осень патриарха" Габриеля Гарсиа Маркеса, к тому же и появились эти книги в семидесятые годы почти одновременно. Поэтому очень важен для понимания книги Берберовой эпиграф из "Макбета", где говорится о "семенах времени". Проставляя его на книге, Берберова очень точно знала, зачем это делает: она указывала внимательному и (что не обязательно) доброжелательному читателю на главного героя — на время. О том же почти прямо пишет она в переиздаваемом нами "Предисловии ко второму изданию", признавая, впрочем, что эта книга "вся о себе". "Я была одна" (курсив Берберовой. Е.В.). пишет она обо всей своей жизни. И такой чистой гордостью веет от этих слов, что пусть язык отсохнет у того, кто упрекнет автора за них в грехе гордыни, "...жить, и особенно умирать, легче, когда видишь жизнь как целое, с ее началом, серединой и концом". Под этими словами — дата и место написания: Принстон, январь 1983.