В 1981 году нидерландский славист Ян Паул Хинрихс, находясь в Париже, пришел с фотоаппаратом на могилу Владислава Ходасевича и сделал ставший позже всемирно известным снимок. На фотографии – заброшенная могила без ограды, с давно упавшим к изножью крестом, а кругом – груды палой листвы, огромные груды.

«Таким одиночеством веет оттуда…» – эти слова Ивана Елагина, сказанные в стихотворении на смерть друга, художника и поэта Сергея Бонгарта, впору поставить подписью к фотографии Хинрихса. Казалось, ничто уже не спасет от запустения и забвения и русские могилы, разбросанные но всему миру, и то, что русскими людьми создано в рассеянии. И дело даже не в том, что могила Ходасевича была в самое короткое время приведена в полный порядок; просто здесь, как чуть ли не но всех случаях жизни, следовало вовремя вспомнить слова Екклесиаста о том, что «время плакать, и время смеяться»: Юрий Мандельштам именно плакал, опуская гроб Ходасевича и вырытую могилу. Могилой самого Юрия Мандельштама стало чадное небо над трубой крематория в немецком концлагере, ее не «приведешь в порядок». Важно то, что сейчас наследие и Ходасевича, и Юрия Мандельштама читателям уже возвращено. Не знаю, повод ли это смеяться, но повод порадоваться – наверняка. И снова взяться за работу. Ибо молчаливые могилы властно требуют к себе внимания. На русском кладбище в Сантьяго-де-Чили лежит Марианна Колосова, в Касабланке, в Марокко, похоронен Владимир Гальской, в Рио-де-Жанейро – Валерий Перелешин, в Дармштадте – Юрий Трубецкой-Нольден, в Санта-Монике – Сергей Бонгарт, и многие другие во многих других юродах, иные же и вовсе нигде, но всех их нужно собрать и отдать читателю, ибо кончилось время разбрасывать камни, настало время их собирать.

«Мы жили тогда на планете другой…» – не зря эта строка Георгия Иванова, ставшая не без помощи Вертинского всемирно известной, взята в качестве заголовка нашей антологии. «Мы» здесь означает и тех, кто провел семьдесят лет в рассеянии, и нас, тех, кто как-то выжил в России. Время неумолимо перевернуло страницу – ветер уже не может вернуться на ту планету, на которой мы прежде жили, хотя и неизбежно возвращается на круги своя.

Зато может вернуться на другую планету – на ту, на которой мы живем теперь. Унесенные ветром времени и бедствий русские поэты-эмигранты отдают нам свое заветное наследство.

Ветер все же возвращается – пусть даже вечер сегодня и другой. Вечер двадцатого столетия, его конец.

Хотя нынче мы и живем уже на совсем другой планете.

Жизнь, которая мне снилась

(Георгий Иванов)

Георгий Иванов слагал легенды о современниках и стихи.

Современники, в свою очередь, слагали легенды о Георгии Иванове. Например, о том, что он пишет мемуары – насквозь лживые (вариант: на редкость достоверные). О том, что он в поэзии – ничтожный эпигон (вариант: только прочтя стихи Георгия Иванова, можно оценить всю ограниченность дарования Ходасевича и даже Блока). О том, что место его в литературе – на свалке (вариант: на пьедестале). Еще в начале тридцатых годов в ответ на все эти легенды Георгий Иванов задал далеко не риторический вопрос:

Все мы герои и все мы изменники, Всем, одинаково, верим словам. Что ж, дорогие мои современники, Весело вам?

И собственную жизнь, и свою поэзию Георгий Иванов сумел обратить в легенду. По его словам, «дело поэта – создать «кусочек вечности» ценой гибели всего временного – в том числе нередко и ценой собственной гибели». С опозданием на несколько десятилетий ивановский «кусочек вечности» стал достоянием и нашего читателя.

В одной из знаменитых сказок Андерсена разыгралась чудесная буря, которая перевесила вывески. Буря середины восьмидесятых перевесила большинство вывесок в русской литературе XX века. Сменилась вся система ценностей.

26 августа 1958 года на юге Франции скончался поэт Георгий Иванов. Рука литературоведа (В. Орлова), не дрогнув, начертала над ним: «Лощеный сноб и ничтожный эпигон». Это в СССР. А в русском зарубежье? Там говорили:

«Этот жуткий маэстро собирает букеты из весьма ядовитых цветов зла"[0.93]. Один отзыв стоит другого. Но были и ценители. Поэты «парижской ноты» считали Г. Иванова лучшим среди «своих», а «своим»-то он для них как раз не был. А те немногие, кто ценил его в пятидесятые, шестидесятые, семидесятые годы в СССР, предпочитали молчать, резонно полагая, что за лишние похвалы эмигранту можно и на свою дверь получить «вывеску» (а то и табличку и номер, что случалось, если неуемный ценитель ненароком отстукивал на пишущей машинке стихотворения Г. Иванова в количестве, превышающем один экземпляр). Большинство же «здесь» его просто не знало – разве только по ранним сборникам, порой попадавшимся на прилавках букинистических магазинов по очень доступным ценам. Правда, в годы «оттепели», когда русские книги нет-нет да и проскальзывали в СССР из-за рубежа вполне легальным почтовым путем, проникло в наши края и несколько экземпляров поэтических книг Иванова, изданных в эмиграции. Лет за пятнадцать их «тиражирование» с помощью пишущих машинок ввело позднего Георгия Иванова в самиздатский круг чтения. К середине семидесятых годов отношение к «лощеному снобу» и автору «желтопрессных мемуаров» стало быстро меняться. Близкий автору этих строк писатель, один из лучших русских полов последних десятилетий, в начале семидесятых еще отзывался о Г. Иванове «эстет», «эпигон», а уже спустя пять-шесть лет знал наизусть полсотни его стихотворений и очень часто говорил словами Иванова о собственной судьбе: «Мне говорят – ты выиграл игру…»

Георгий Владимирович Иванов родился 11 ноября (29 октября ст. ст.) 1894 года в Студенках Ковенской губернии. Писать он начал рано: сбереглась изрядная пачка его «первых стихотворений», из которой, к счастью, ни одна строка позднее в печать не попала. Юность поэта прошла в Петербурге, однако Кадетский корпус, из которого он «выбыл» в 1912 году, никакого заметного отпечатка на его поэзию не наложил. Но дебют его в печати даже по тем временам был весьма ранним: в 1910 году в первом номере журнальчика «Все новости литературы, искусства, театра, техники и промышленности» Г. Иванов опубликовал стихотворение «Инок» («Он – инок, он – Божий…»); в том же номере под псевдонимом Юрий Владимиров находим его первую, по всей видимости, литературно-критическую статью-рецензию, где пятнадцатилетний поэт разбирал, ни много ни мало, «Собрание стихов» 3. Гиппиус, «Кипарисовый ларец» И. Анненского и «Стихотворения» М. Волошина.

Поэту шел шестнадцатый год, а среди его знакомых, тем не менее, уже были М Купчин, И. Северянин, Г. Чулков. Известно, что 5 март 1911 года какую-то из своих книг надписал в подарок Иванову Блок[0.94]. О визите Г. Иванова к Блоку 18 ноября 1911 года имеемся запись самого Блока. По меньшей мере десять лет был знаком лично Г. Иванов с поэтом, чье влияние – хотя и в очень неожиданной трансформации – решило в конечном счете его собственную поэтическую судьбу. Круг друзей у очень общительного в те годы юноши был велик. Из отложившегося в его душе осадка – некогда бывшего смерчем знакомств, слухов, личных и чужих впечатлений – как раз и возникло то самое, за что Георгия Иванова многие позже столь яростно невзлюбили: «Петербургские зимы», стихи, да и почти все написанное им до конца жизни. Да, многим то, что он писал, не нравилось. Прежде всего, написанное в 1910-е годы не нравилось ему самому. Он искал себя – и часто делал это на первых порах неудачно.

Для начала он стал печататься где попало, даже в легендарном журнале «Весна» (В. Ходасевич в очерке «Неудачники» утверждал, что издававший этот журнал Н. Шебуев не только не платил гонораров, но заставлял самих авторов платить ему). Печатался Иванов в «Нижегородце», эгофутуристическом – но и ярмарочном – «органе». В «Шиповнике» (журнал тою же Шебуева). В «Gaudemaus'е». В «Ежемесячном иллюстрированном всеобщем журнале литературы, искусства, науки и общественной жизни». В «Ниве». В «Аргусе». В «Сатириконе». В «Рубиконе». И – в акмеистическом «Гиперборее», и – в благородном «Аполлоне». И – в очень дурно пахнущем «Лукоморье». И… да где только не печатался! Лучше бы, честно говоря, половине публикаций «жернов на шею», чем «в свет к читателю». Но и отзывы о творчестве Г. Иванова с самою начала десятых годов и до наших дней в абсолютном своем большинстве не радуют ни глубиной анализа, ни даже остроумием. Иванова или безоглядно бранили– безразлично, с футуристических ли, с вульгарно-социологических ли позиций – или захваливали в его поэзии то, что далеко не всегда составляло ее истинные достоинства. Серьезные статьи о его творчестве и по сей день можно сосчитать по пальцам.