В совсем недавно изданных "Записных книжках" Анны Ахматовой за 1958-1966 годы содержится много злых выпадов против Одоевцевой (а также Георгия Иванова, Оцупа и других членов "Цеха поэтов", которых в литературоведении иной раз без размышления именуют "младшими акмеистами"). Ахматова заносит в книжку: "Ни Одоевцева, ни Оцуп Петербурга и не нюхали. Они появились в 19 г., когда все превратилось в свою противоположность и, во-первых, все уехали. Если Од<оевцева> и Оц<уп> дожили до начала нэп'а — это не меняет дела. Нэп был дьявольской карикатурой на 10-ые годы".[2.24]

"Во-вторых" в тексте нет, но нет смысла придираться к стилю: текст не предназначался для печати. Тем он ценнее: Ахматова указывает на принципиальное отличие петербургского серебряного века до начала войны в 1914 году, самое большее — до переломного 1917 года, от петроградского периода, который (Ахматова права) во многом напоминает нам своим буйным цветением что-то вроде пира во время чумы.

Тут — принципиальное отличие мемуарных книг Георгия Иванова и Ирины Одоевцевой. Он был свидетелем обеих эпох, она — лишь второй. Причины тому, что называется, "календарные". Однако Ахматова, отрицая петроградский период, не могла отрицать того факта, что он все-таки был. Л.К. Чуковская в апреле 1958 года записала со слов Ахматовой: "Оказывается, Одоевцева напечатала где-то в Париже, будто Николай Степанович относился к стихам Анны Андреевны как к рукоделию жены поэта <...> У него роман с Одоевцевой был в начале двадцатых, он тогда был сильно уязвлен нашим разводом. Кроме того, она из него кое-что по-женски выдразнила".[2.25]

Впрочем, Л.К.Чуковская тут же помещает комментарий: "У меня ошибка. Как я поняла теперь, говорила тогда А.А. не про мемуары самой Одоевцевой "На берегах Невы" (которые начали появляться позднее), а про воспоминания ее мужа Георгия Иванова "Петербургские зимы" (Париж, 1928 и Нью-Йорк, 1953) -про воспоминания, написанные, как полагала А.А., со слов Одоевцевой"[2.26].

Первые фрагменты книги "На берегах Невы" появились лишь в 1962 году в альманахе "Мосты" (No9) и в "Новом журнале" (No68).

Попробуем по независимым источникам восстановить хронологию тех дней, с описания которых начинается книга.

15 ноября 1918 года состоялось открытие Института живого слова. Записалось более четырехсот человек. Первое собрание слушателей — 19 ноября. Первая лекция Гумилева по курсу "Теория поэзии" — 28 ноября. Лекция эта Одоевцевой описана в книге "На берегах Невы".

Февраль 1919 года: Одоевцева в первый раз принесла Гумилеву стихи.

Дальше нужно бы опустить занавес на некоторое время, только вся книга "На берегах Невы" представляют собою поднятие этого занавеса.[2.27] Поскольку слова эти произнес близкий друг Одоевцевой, поэт Игорь Чиннов, прочитавший множество лекций об Одоевцевой и ее поэзии, в злоязычии его не заподозришь никак. Сугроб, однако, вызывает в памяти бессмертный рефрен "Баллады о дамах прошлых времен" Франсуа Вийона: "Но где же прошлогодний снег!" Кстати, это перевод Николая Гумилева.

Примерно год можно пропустить: свидетельства Одоевцевой об этом времени достоверней всех иных, а их читатель найдет в нашей книге.

30 апреля 1920 года у Гумилева имел место прием по случаю приезда из Москвы Андрея Белого. Гумилев представлял Белому членов своего очередного "Цеха": И. Одоевцеву, В. Рождественского, Н. Оцупа. "Пришедший позже Г. Иванов особое внимание обратил на "Балладу о толченом стекле" И. Одоевцевой, и с этого дня она стала известна в литературных кругах Петрограда"[2.28].

3 мая 1920 года Гумилев с Одоевцевой присутствовали на лекции Чуковского о творчестве Авдотьи Панаевой. Именно Чуковскому посвятила Одоевцева "Балладу о толченом стекле", хотя посвящение, видимо, было проставлено позже — при подготовке к печати первого сборника Одоевцевой "Двор чудес". Интересно, что в поздней перепечатке Одоевцева под "Балладой" проставила дату — 1919, хотя на титульном листе сборника под словом "Стихи" обозначено: "1920— 1921". Но это как раз согласуется с рассказом Одоевцевой о том, что "Баллада" довольно долго валялась у Гумилева в папке, прежде чем была "обнародована" на встрече с Андреем Белым.

3 августа 1920 года Гумилев представил Одоевцеву на ее первом публичном выступлении на литературном утреннике Дома литераторов.[2.29]

28 ноября 1920 года Корней Чуковский заносит в дневник: "Вечером лекция о Достоевском. Нас снимали при магнии. Слушателей было множество. Была, между проч., Ирина Одоевцева, с к-рой — в "Дом Искусств" и обратно"[2.30].

Тот же Чуковский сорок пять лет спустя заносит в дневник: "Вчера была милая Столярова. <...> Она видела в Париже старых эмигрантов: вымирающее племя — 30 инвалидов из богадельни — в том числе Г. Адамович, Одоевцева"[2.31].

Придется напомнить: год рождения К.И. Чуковского — 1882, год рождения Адамовича — 1892, год рождения Одоевцевой колеблется между 1895 и 1903. Младшие, но эмигрировавшие современники всегда казались жителям "столицы нашей родины Москвы" и "города-героя Ленинграда" дряхлыми стариками. Время по обе стороны "железного занавеса" шло с разной скоростью и свою собственную старость "здешние" приписывали тамошним. "Здешние" и вправду были старше: год жизни среди советских страхов нужно считать за 2 или за 3. Вернемся в 1920-1 годы, к "Звучащей раковине", к "Второму цеху поэтов", которые возглавлял Гумилев, к книгам тех лет.

В 1961 году Ахматова с горечью занесла в записную книжку: "В "Дракон" и альманахи Цеха поэтов я даже не была приглашена".[2.32]

Еще бы! В петроградском альманахе "Дракон" (1921, на титуле местом издания обозначен Петербург — но, увы, таков был самообман жителей города Петрограда) Гумилев опубликовал чуть ли не главные свои стихотворения -"Слово" и "Лес" — и на втором прямо проставил посвящение — "Ирине Одоевцевой"[2.33]. Друзья даже упрекали его: нехорошо так уж впрямую описывать в стихах внешность любимой женщины да еще называть ее по имени-фамилии -все-таки ты человек женатый. В дальнейшем посвящение с "Леса" исчезло, но написан он был летом 1919 года и обращен именно к Одоевцевой, о чем есть запись в дневнике Чуковского, взятая эпиграфом к этому предисловию.

А в "Дракон" были приглашены три акмеиста (Гумилев, Мандельштам, Зенкевич), символисты — Сологуб, Блок, Белый, был приглашен Кузмин, участники "Цеха" — и среди них Ирина Одоевцева с "Балладой о Роберте Пентегью". И Маргарита Тумповская в "Дракон" попала. А Ахматову не пригласили. Даже менее самолюбивый человек обиделся бы. Ахматова обиделась не просто так, а на всю жизнь и во всю ахматовскую мощь.

Между тем как раз во времена "Дракона", весной-летом 1920 года, состоялось знакомство Георгия Иванова с Ириной Одоевцевой, в августе 1921 года Гумилев был расстрелян, а 10 сентября того же года Иванов и Одоевцева, говоря по-советски, "расписались". Впрочем, в декабре 1921 года, датируя окончательный состав своего второго итогового сборника "Вереск", Георгий Иванов посвятил эту книгу — в ней нет стихотворений, написанных после 1918 года, — первой жене, Габриэль Тернизьен. А вот третий свой сборник -"Сады" — он посвятил уже Ирине Одоевцевой.

Первый год супружеской жизни четы Ивановых прошел в советской России: Георгий Иванов с бешеной скоростью переводил для "Всемирной литературы" Байрона, Кольриджа, Вольтера; попал однажды по пустяковому делу в облаву, просидел больше месяца в ЧК, но, слава Богу, выпустили. Одоевцева с трудом доказала ("оптировала", как тогда говорили) право на латвийское подданство. Оба писали стихи, оба решили при первой же возможности из этой страны уехать. В конце сентября 1922 года Георгий Иванов покидает страну -навсегда. Чуть позже уезжает Одоевцева — чтобы вернуться в Летний сад весной 1987 года.