…И вот приемный покой больницы, где умирает доктор Поляков. Рассказом огромной нравственной и социальной силы, мостом, переброшенным в будущее, является и «Морфий». Кстати, коснуться этой темы, возможно, намеревался и А. П. Чехов (в одном из писем А. С. Суворину Антон Павлович упоминает, что «фельдшерица жрет морфий»), однако он не развил ее. Это, в общем, не удивительно — у каждого времени свои боли. Но почему проблема наркомании так волновала Булгакова? Дело, как мы полагаем, не только в субъективных мотивах, в отражении лично пережитого Михаилом Афанасьевичем, хотя без этого «Морфин», очевидно, пе появился бы. Описание истории страдания — величайшее предвидение. На переломе 20-х годов писатель стал свидетелем небывалых социальных бурь и потрясений, небывалого смятения душ и, быть может, ему представлялось, что раньше или позже эмоциональный иммунитет против иллюзий смертельно опасных наркотических эффектов станет остро необходимым. Художественное исследование этого явления он, несомненно, считал чрезвычайно важной темой, глубоко увлекшей его.

Сопоставим два фрагмента. «Зрелище было страшное. Ребята лежали на полу. Никто ни на кого не обращал внимания. Двое самых опытных каждые пять минут делали себе уколы: они хватали иглу и дрожащими руками, плача от боли, пытались попасть себе в вену, руки в крови, в гное… Шприц никто не мыл, там в углу была лужа, в ней и споласкивали… Один парень — ему, видно, было совсем плохо — плакал, но никто на него не обращал внимания. Он упал. Я его дотащил до кровати, он стал вырываться и что-то кричать. Потом замер».

Это признание одного из юных наркоманов было приведено в 1986 г. в популярном советском еженедельнике. Но вот предостережение, что такая опасность может появиться. Оно звучит в «Морфии» (1927 г.):

«Душная ночь. Будет гроза…

Книга у меня перед глазами, и в ней написано по поводу воздержания от морфия: «…большое беспокойство, тревожное, тоскливое состояние, раздражительность, ослабление памяти, иногда галлюцинации и небольшая степень затемнения сознания…»

Галлюцинаций я не испытывал, но по поводу остального я могу сказать — о, какие тусклые, казенные, ничего не говорящие слова!

«Тоскливое состояние»!..

Нет, я, заболевший этой ужасной болезнью, предупреждаю врачей, чтобы они были жалостливее к своим пациентам. Не «тоскливое состояние», а смерть медленная овладевает морфинистом, лишь только вы на час или два лишите его морфия. Воздух не сытный, его глотать нельзя… в теле нет клеточки, которая бы не жаждала… Чего? Этого нельзя определить, ни объяснить. Словом, человека нет. Он выключен. Движется, тоскует, страдает труп. Он ничего не хочет, ни о чем не мыслит, кроме морфия. Морфия!

Смерть от жажды райская, блаженная смерть по сравнению с жаждой морфия. Так заживо погребенный, вероятно, ловит последние ничтожные пузырьки воздуха в гробу и раздирает кожу на груди ногтями. Так еретик на костре стонет и шевелится, когда первые языки пламени лижут его ноги…

Смерть — сухая, медленная смерть…

Вот что кроется под этими профессорскими словами, «тоскливое состояние» .

Что представляет собой «Морфий»? М. Булгаков построил его в виде дневника врача Сергея Васильевича Полякова, заболевшего наркоманией. Записи охватывают всего лишь год с небольшим — от января 1917 г. по февраль 1918-го, когда Поляков уходит из жизни… Полагаю, что весьма широкое цитирование дневника Полякова уместно в этой книге, ибо, помимо всего прочего, «Морфий» (первоначальное авторское его название «Недуг») — ценнейший медицинский трактат.

«Итак, три человека погребены здесь под снегом: я, Анна Кирилловна — фельдшерица-акушерка — и фельдшер».

И вот случай, который станет фатальным, проведет роковую черту, вот губительные минуты.

«15 февраля.

…Я собирался ложиться спать, как вдруг сделались боли в области желудка. Но какие!…

Со стоном добрался до кухни….. Боли прекратились через семь минут после укола. Интересно: боли шли полной волной, не давая никаких пауз, так что я положительно задыхался, словно раскаленный лом воткнули в живот и вращали. Минуты через четыре после укола я стал различать волнообразность боли… (приводится рисунок волн. — Ю. В.).

Было бы очень хорошо, если б врач имел возможность на себе проверить многие лекарства. Совсем иное у него было бы понимание их действия. После укола впервые за последние месяцы спал глубоко и хорошо…..

16 февраля.

… Сумерки наступают рано… Вечером пришла боль, но не сильная, как тень вчерашней боли, где-то за грудной костью. Опасаясь возврата вчерашнего припадка, я сам себе впрыснул в бедро один сантиграмм».

Так в облике спасительного средства подкралась необратимая болезнь… Увы, пока Поляков рассматривает действие наркотика лишь с позиции исследователя, причем, в сущности, иллюзия опыта па себе напоминает обычное первоначальное любопытство жертв наркомании. Ведь и их, как правило, приводит к беде соблазн необычных ощущений.

«1 марта.

Доктор Поляков, будьте осторожны! Вздор…

Первая минута: ощущение прикосновения к шее. Это прикосновение становится теплым и расширяется. Во вторую минуту внезапно проходит холодная волна под ложечкой, а вслед за этим начинается необыкновенное прояснение мыслей и взрыв работоспособности. Абсолютно все неприятные ощущения прекращаются. Это высшая точка проявления духовной силы человека. И если б я не был испорчен медицинским образованием, я бы сказал, что нормально человек может работать только после укола морфием…

2 марта.

Слухи о чем-то грандиозном. Будто бы свергли Николая II…»

Высшая точка… Необыкновенное прояснение мыслей и взрыв работоспособности… Спал глубоко и хорошо-Доктор Поляков пока во власти лишь приятных ощущений от укола морфия, что так характерно для маски этой болезни. А между тем поезд в бездну уже двинулся, возврата не будет… «19 марта.

Ночью у меня была ссора с Анной К.

— Я не буду больше приготовлять раствор… Не буду. Вы погибнете…

— Да что я, морфинист, что ли?

— Да, вы становитесь морфинистом.

… Пошел в спальню. Посмотрел. На донышке склянки чуть плескалось. Набрал в шприц — оказалось четверть шприца. Швырнул шприц, чуть не разбил его и сам задрожал. Бережно поднял, осмотрел — ни одной трещинки…

Представьте себе, не вытерпел, пошел к ней. Постучал в ее флигеле в освещенное окно…

…Через час я был в нормальном состоянии. Конечно, я попросил у нее извинения за бессмысленную грубость. Сам не знаю, как это со мной произошло. Раньше я был вежливым человеком.

Она отнеслась к моему извинению странно. Опустилась на колени, прижалась к моим рукам и говорит:

— Я не сержусь на вас. Нет. Я теперь уже знаю, что вы пропали. Уж знаю. И себя я проклинаю за то, что я тогда сделала вам впрыскивание…

…В сущности говоря, мне понятно ее беспокойство… Но маленькая привычка ведь не есть морфинизм?..»

Да, беспокойство и страх уже шевельнулись в душе. Однако Поляков пытается убедить себя, что это еще не морфинизм. Хотя только что пристрастие владело им, и оно уже не отпустит его. Через три недели доктор Поляков прибегает к кокаину…

«9… апреля. Черт в склянке…

Действие его таково:.

При впрыскивании… почти мгновенно наступает состояние спокойствия, тотчас переходящее в восторг и блаженство. И это продолжается только одну, две минуты. И потом все исчезает бесследно, как не было. Наступает боль, ужас, тьма. Весна гремит, черные птицы перелетают с обнаженных ветвей на ветви, а вдали лес щетиной ломаной и черной тянется к небу, и за ним горит, охватив четверть неба, первый весенний закат.

Я меряю шагами одинокую пустую большую комнату в моей докторской квартире….. Сколько таких прогулок я могу сделать? Пятнадцать или шестнадцать —.не больше. А затем мне нужно поворачивать и идти в спальню. На марле лежит шприц рядом со склянкой. Я беру его и, небрежно смазав йодом исколотое бедро, всаживаю иголку в кожу. Никакой боли нет. О, наоборот: я предвкушаю эйфорию, которая сейчас возникнет. И вот она возникает… Но вот мгновение, и кокаин в крови по какому-то таинственному закону, не описанному ни в какой из фармакологии, превращается во что-то новое. Я знаю: это смесь дьявола с моею кровью… Сердце начинает стучать так, что я чувствую его в руках, в висках… а потом оно проваливается в бездну, и бывают секунды, когда я мыслю о том, что более доктор Поляков не вернется к жизни…»