«24 июля, после окончания пленарного заседания… я увидел, как президент подошел к Сталину, и они начали разговаривать одни при участии только своих переводчиков. Я стоял рядах в пяти от них и внимательно наблюдал эту важнейшую беседу. Я знал, что собирается сказать президент. Важно было, какое впечатление это произведет на Сталина. Я сейчас представляю себе всю эту сцену настолько отчетливо, как будто это было только вчера. Казалось, что он был в восторге. Новая бомба! Исключительной силы!… Какая удача!… Я был уверен, что он не представляет всего значения того, о чем ему рассказывали… Если он имел хоть малейшее представление… то это сразу было бы заметно… Ничто не помешало бы ему сказать: «…могу я направить своего эксперта… для встречи с вашим экспертом завтра утром?» Но на его лице сохранилось веселое и благодушное выражение… «Ну, как сошло?» - спросил я [Трумэна]. «Он не задал мне ни одного вопроса», - ответил президент»[283].

Здесь я должен добавить один очень важный исторический момент, который превосходным образом ставит точки над «i»› в рассказе Черчилля.

Когда в 1946 г. я в частной беседе спросил Молотова, было ли Советское правительство информировано в Потсдаме, что на Японию будет сброшена атомная бомба, он, казалось, удивился, подумал с минуту и затем сказал: «Это сложное дело, и на ваш вопрос следует одновременно ответить и «да» и «нет». Нам говорили о «сверхбомбе», о бомбе, подобной которой еще не было, но слово «атомная» не употреблялось».

Впоследствии я часто думал, был ли ответ Молотова совершенной правдой, и полагаю, что это так. Если бы Трумэн действительно сказал Сталину, что новое оружие представляло собой не просто «сверхбомбу», но атомную бомбу, то почти немыслимо, чтобы Сталин принял это известие так спокойно и весело, как рассказывает Черчилль, и ничего не предпринял в этой связи.

Несомненно, ничто в поведении Сталина или других советских представителей в Потсдаме, после того как им сообщили о новом оружии, не давало понять, что случилось что-то совершенно необычное. Их планы в отношении Японии не изменились ни на йоту. Переговоры с китайцами возобновились в Москве после возвращения Сталина из Потсдама. Не было никакого намека на то, что советские руководители стали проявлять большую нервозность, чем раньше.

Если в этих переговорах с китайцами по вопросу, уже заранее одобренному как Рузвельтом, так и Черчиллем, и было что-то странное, так это то, что китайцы старались затянуть переговоры. Бирнс впоследствии объяснил, что скрывалось за этой тактикой проволочек: «Если бы Сталин и Чан Кайши еще продолжали вести переговоры, это могло бы задержать вступление Советского Союза в войну, и японцы за эти время могли бы капитулировать»[284]. А 23 июля Вашингтон как раз и попросил Чан Кайши затянуть московские переговоры.

На первый взгляд эти советско-китайские переговоры, продолжавшиеся две недели до Потсдамской конференции (с 30 июня по 14 июля) и еще неделю после Потсдама (7-14 августа), представляли собой простую формальность. Правда, Ялтинское соглашение гласило, что «соглашение относительно Внешней Монголии… портов и железных дорог требует согласия генералиссимуса Чан Кайши», но, с другой стороны, в нем говорилось:

«Президент [Рузвельт] примет меры к тому, чтобы было получено такое согласие… Главы правительств Трех Великих Держав согласились в том, что эти претензии Советского Союза должны быть безусловно удовлетворены после победы над Японией».

Тем не менее переговоры по упомянутым выше вопросам и относительно договора о дружбе и союзе с Китаем, также предусмотренного в Ялтинском соглашении, не закончились, как это ожидалось, до вступления Советского Союза в войну 8 августа, то есть через два дня после того, как на Хиросиму была брошена атомная бомба.

Несомненно, что после этого события Чан Кайши хотел бы уклониться от соглашения с СССР, но это вряд ли представлялось возможным, учитывая твердые обязательства, взятые Рузвельтом и Черчиллем в Ялте, а главное, пожалуй, из-за того, что в этот момент в Маньчжурию вступили мощные советские вооруженные силы.

В Потсдаме русские были раздражены не туманными сообщениями о какой-то американской «сверхбомбе», а потсдамским ультиматумом», предъявленным Японии 26 июля и требовавшим ее безоговорочной капитуляции. Они утверждают, что с ними не консультировались по поводу этого англо-американо-китайского ультиматума, а когда они попросили отложить его опубликование на два дня, им было сказано, что текст ультиматума уже передан в газеты. Возможно, это навело русских на мысль, не хотят ли США и Англия добиться капитуляции Японии до вступления Советского Союза в войну.

Быть может, у них и была такая мысль, но они тем не менее ничего не предприняли в связи с этим, по-прежнему полагая, что без их участия войну не удастся выиграть в короткий срок. А они, несомненно, намеревались принять в ней участие в точном соответствии с обязательствами, принятыми ими на себя в Ялте.

Существует много противоречивых сведений относительно ответа японцев на потсдамский ультиматум. Согласно как американской, так и советской официальным версиям (советская версия повторена в «Истории войны»), японцы отклонили его. Согласно некоторым японским источникам, японское правительство «фактически» приняло ультиматум, хотя и попросило дальнейших разъяснений[285]. Как бы то ни было, точно известно, что 2 августа посол Сато нанес срочный визит Молотову в связи с потсдамским ультиматумом. Он добивался немедленного прекращения военных действий и надеялся, что при посредничестве СССР самый трудный вопрос об императоре (не упомянутый в потсдамском ультиматуме) будет урегулирован приемлемым образом. Молотов не проявил ни малейшей склонности пойти ему навстречу. Когда спустя шесть дней он пригласил к себе Сато, то лишь затем, чтобы информировать его об объявлении Советским Союзом войны Японии. Это была именно та дата, которую назвал генерал Антонов в Потсдаме.

В советском заявлении об объявлении войны Японии говорилось, что после капитуляции Германии она осталась единственной великой державой, которая все еще стоит за продолжение войны. Поскольку Япония отклонила потсдамский ультиматум, предложение японского правительства, чтобы Советское правительство взяло на себя роль посредника, «теряет всякую почву». Так как Япония отказалась капитулировать, то союзники просили Советский Союз вступить в войну против Японии и тем сократить сроки окончания войны.

«Советское Правительство считает, что такая его политика является единственным средством, способным приблизить наступление мира, освободить народы от дальнейших жертв и страданий и дать возможность японскому народу избавиться от тех опасностей и разрушений, которые были пережиты Германией после ее отказа от безоговорочной капитуляции».

Начиная с 9 августа Советский Союз стал считать себя в состоянии войны с Японией.

Вечером 8 августа Молотов принял представителей печати, чтобы передать им текст заявления Советского правительства об объявлении войны Японии. Лицо у него было еще более непроницаемое, чем всегда, и, ответив всего на несколько совершенно безобидных вопросов, он поспешил закончить эту «пресс-конференцию». Ни Молотов, ни кто-либо другой не упомянул об атомной бомбе, сброшенной на Хиросиму.

Однако весь этот день в Москве только и говорили что об атомной бомбе. Бомба была сброшена на Хиросиму утром 6 августа, и утром 8 августа советские газеты поместили короткую заметку (одну треть столбца, если уж быть точным), представлявшую собой выдержку из заявления Трумэна о Хиросиме. Мощность бомбы, говорилось в этом заявлении, равнялась 20 тыс. т. тринитротолуола.

Хотя в советской печати глухо сообщалось о хиросимской бомбе, а о бомбе, сброшенной на Нагасаки, было упомянуто лишь много позже, от народных масс не укрылось значение события в Хиросиме. Это событие произвело на всех угнетающее впечатление. Люди ясно сознавали, что это был новый фактор в мировой политике силы.