Изнутри стены барака были покрыты цементом, из стен торчали водопроводные краны; в помещении стояли скамьи, куда складывалась одежда, которую потом собирали и уносили. Итак, это было то место, куда их сгоняли. А может быть, их любезно приглашали: «Пройдите сюда, пожалуйста»? Подозревал кто-нибудь из них, когда мылся после долгого пути, что произойдет через несколько минут? Как бы там ни было, после мытья им предлагали перейти в соседнее помещение; в этот момент даже самые далекие от подозрений начинали, очевидно, кое о чем догадываться. Ибо «соседнее помещение» представляло собой ряд больших бетонных коробок квадратной формы размером каждая примерно в одну четвертую часть банного зала; в отличие от последнего окон здесь не было. Голых людей (сначала мужчин, потом женщин, а затем детей) сгоняли из бани и заталкивали в эти темные бетонные боксы; после того как в каждый из них набивали человек по 200-250 (причем в этих камерах было совершенно темно, только в потолке имелся небольшой застекленный люк, да в дверях был устроен глазок), начинался процесс удушения людей газом. Сначала через люк в потолке нагнетался горячий воздух, после чего на людей сыпался поток красивых светло-голубых кристалликов «циклона», быстро испарявшихся в горячей влажной атмосфере. По истечении 2-10 минут все были мертвы… Таких бетонных боксов - газовых камер, расположенных рядом друг с другом, - имелось шесть. «Здесь можно было уничтожить почти две тысячи людей одновременно», - сказал одни из гидов.
Но какие мысли проносились в мозгу у всех этих людей в течение тех нескольких минут, пока на них сыпались кристаллы? Верил ли все еще кто-нибудь из них, что эта унизительная процедура, когда они стояли в битком набитом боксе, совсем голые, касаясь спинами других, совсем голых людей, имела что-нибудь общее с дезинфекцией?
Сначала было очень трудно осознать все это, не прибегая к помощи воображения. Перед нами был ряд бетонных коробок весьма унылого вида, которые в другом месте можно было бы принять - будь их двери пошире, - за ряд небольших, аккуратных гаражей. Но двери, двери! Это были массивные стальные двери, и каждая из них запиралась на тяжелый стальной засов. А в середине каждой двери был глазок, кружок диаметром три дюйма, чуть не из сотни маленьких отверстий. Могли ли люди в своих предсмертных мучениях видеть глаз наблюдавшего за ними эсэсовца? Во всяком случае, эсэсовцу нечего было опасаться - глаз его был хорошо защищен стальной сеткой, закрывавшей глазок. И подобно гордому изготовителю надежных сейфов, изготовитель этих дверей выгравировал вокруг глазка свое имя: «Ауэрт, Берлин». Вдруг мое внимание привлекла какая-то синяя надпись на двери. Она была очень бледной, но все же ее можно было разглядеть. Кто-то написал здесь синим мелом немецкое слово «vergast» и неумелой рукой набросал над ним изображение черепа и скрещенных костей. Я не знал до сих пор этого слова, но оно явно означало «газированы», то есть «умерщвлены газом». Иначе говоря, с какой-то партией людей было покончено и можно запускать следующую. Синий мелок прошелся по этому месту, когда там внутри не оставалось уже ничего, кроме кучи трупов голых людей. Но какие крики, какие проклятия, какие, быть может, молитвы раздавались в этой газовой камере всего лишь за несколько минут до того? Однако бетонные стены были толсты, и г-н Ауэрт прекрасно справился с порученным ему заданием, так что снаружи, вероятно, никто ничего не слышал. Но если бы и слышал, то какое это имело значение - ведь люди в лагере знали, что здесь происходит.
Здесь же за стенами «Бани и дезинфекционной II», в боковом переулке, выходящем на центральную улицу, трупы складывали на грузовики, покрывали брезентом и отвозили в крематорий на другом конце лагеря, примерно в полумиле отсюда. Между обоими строениями размещались десятки бараков, окрашенных в тот же светло-зеленый цвет. На некоторых были вывески, на других нет. Так, например, тут можно было увидеть бараки с вывесками «Вещевой склад» и «Склад женской одежды». В них личные вещи и одежду несчастных жертв сортировали и отправляли на центральный склад в Люблине, а оттуда в Германию.
В другом конце лагеря высились целые горы белой золы; однако, всмотревшись в них внимательно, вы могли убедиться, что это не чистая зола, ибо в ней можно было различить массу мелких человеческих костей: ключиц, суставов пальцев, осколков черепов и даже маленькую берцовую кость, которая могла быть только детской. А за этими горами была пологая равнина, на которой росла капуста - много гектаров капусты. Это были огромные, пышные кочаны, покрытые слоем белой пыли. И я услышал, как кто-то пояснил: «Слой удобрений, затем слой золы - так это у них делалось… Вся эта капуста выращена на человеческом пепле… Эсэсовцы вывозили большую часть золы на свою образцовую ферму, неподалеку отсюда. Они прекрасно наладили свое хозяйство. Эсэсовцы очень любили выращенную ими гигантскую капусту; ели ее также и узники, хотя им было известно, что почти наверняка их самих скоро превратят в капусту…»
Затем мы прошли к крематорию. Это было очень большое здание с шестью огромными печами, над которым поднималась высокая фабричная труба. Деревянная обшивка крематория, а также примыкавший к нему деревянный дом, где жил «директор крематория» оберштурмбанфюрер Мусфельд, сгорели. Мусфельд обитал здесь среди смрада сожженных и сжигаемых трупов и лично вникал во все детали совершавшейся процедуры. Все деревянные части крематория сгорели, но печи продолжали стоять, огромные, чудовищные. По одну сторону их все еще лежали кучи кокса, а с другой были дверцы, через которые в печь закладывались трупы… От этого места исходило зловоние; запах был не очень резкий, но все же это был запах разложения. Я посмотрел под ноги. Ботинки мои стали белыми от человеческого пепла, а бетонный пол вокруг печей был усеян кусками обуглившихся человеческих костей. Тут валялась и грудная клетка с сохранившимися еще ребрами, обломок черепа, а рядом с ним нижняя челюсть, в которой виднелось по одному коренному зубу с каждой стороны и ничего больше, кроме углублений между ними. Куда же девались вставные зубы? Рядом с печами лежала широкая, толстая бетонная плита, по форме напоминавшая операционный стол. Здесь специалист - быть может, медик? - осматривал каждый труп, перед тем как его отправляли в печь, и извлекал все золотые зубы и коронки, которые посылались затем д-ру Вальтеру Функу в Рейхсбанк…
Кто-то по соседству со мной разъяснял подробности устройства печей; они были выложены огнеупорным кирпичом, и температуру в них всегда следовало поддерживать около 1700°С; для этого здесь имелся инженер, по фамилии Телленер, специалист, отвечавший за поддержание в печах надлежащей температуры. Однако следы коррозии на некоторых дверцах говорили о том, что для более быстрого сжигания трупов температуру в печах поднимали выше нормальной. Пропускная способность печей позволяла сжигать в них 2 тыс. трупов в сутки, однако иногда количество замученных превышало эту цифру, и бывали такие особые дни - например день массового уничтожения евреев, 3 ноября 1943 г., - когда сразу было умерщвлено 20 тыс. человек - мужчин, женщин и детей. Умертвить их всех газом за один день было невозможно, и поэтому большинство их расстреляли и зарыли в лесу неподалеку отсюда. В ряде случаев множество трупов было сожжено за стенами крематория на огромных кострах, облитых бензином. Такие костры тлели неделями и наполняли воздух смрадом…
Стоявшие здесь, около огромного крематория с разбросанными по земле человеческими останками, молча слушали обо всех этих деталях. «Доклад о производственной деятельности крематория» становился в своей чудовищности чем-то нереальным…
Рядом с обугленными развалинами директорского дома лежали кучи больших черных жестяных банок с надписью «Бухенвальд», напоминавших большие сосуды для приготовления коктейля. Это были урны, и привезены они были сюда из другого концентрационного лагеря. Жители Люблина, потерявшие в Майданеке кого-либо из близких, пояснил кто-то, платили эсэсовцам за прах несчастных жертв огромные деньги. Это был еще один отвратительный рэкет, которым занимались эсэсовцы. Нет нужды говорить, что в каждой из этих банок была частица праха множества людей.