Наконец меня отправили домой через мюнхенский арбейтсамт (отдел труда). Это произошло по чистой случайности. Как-то раз, когда я ехала в Мюнхен на перевязку, я разговорилась с одной немкой, которая посоветовала мне обратиться в арбейтсамт. Она была добрая женщина и даже заплатила за мой проезд и подробно объяснила мне, куда мне надо идти. В арбейтсамте мне выдали документ, и на другой день полиция отвезла меня на станцию и посадила в товарный вагон вместе с несколькими другими украинками. Накануне вечером директор фабрики казался очень раздосадованным, но ничего мне не сказал. Мне выдали ведро вареной репы и буханку хлеба, а люди в лагере отдали мне свой суточный паек и всякую мелочь, какую им удалось сэкономить. Но дорога была долгой, и последние дни пути мне было нечего есть. Сейчас я вспоминаю, что мне два месяца ничего на фабрике не платили, а потом стали платить по семьдесят пфеннигов в неделю. Когда же мы спрашивали мастера, который выдавал нам деньги: «Почему так мало?» - он кричал: «Тихо!»… Боже, как они мучили нас, - вымолвила Валя чуть ли не с содроганием. - Они обращались с нами так грубо и оскорбительно. Они смотрели на нас с таким презрением. Почему? Я спрашиваю вас, почему? Разве я такой жизни ждала? Я счастливо росла на нашей Украине. Зачем они разбили мою жизнь?» И, как будто спохватясь, добавила: «Там, на фабрике, была еще одна девушка, которая решила последовать моему примеру. Но на этот раз немцы догадались, что она сделала это умышленно, и ей не позволили уехать домой. Так что она искалечила себе руку совершенно напрасно».

Судьба Галины Ивановны была очень похожа на Валину, однако по характеру Галина была совсем другой человек, чем Валя, в некотором смысле более типичной представительницей Украины, с ее саркастическим юмором и своеобразным презрением к немцам, «которые не знали, что такое хорошая еда, пока не попали на Украину».

Это была маленькая бойкая блондинка с лицом законченной комедийной актрисы, быстрыми голубыми глазами и вздернутым носиком. Она очень много смеялась, но в смехе ее не слышалось доброты. Рассказывая, она все изображала в лицах и рисовала людей в сатирическом свете. На ней было светло-голубое платье и задорная маленькая шляпка с пером. Ей было лет 30, но она выглядела слегка увядшей, что отнюдь неудивительно после всего, что она пережила. До войны она была актрисой в первом Колхозном театре Киева, где играла небольшие роли в комедиях из жизни крестьян. Она прочла несколько отрывков из своих ролей, но все время себя обрывала… «О боже, я все забыла, - говорила она. - Кажется, прошел целый век с тех пор, как я была актрисой в Киеве… Актрисой, - повторила она с горькой усмешкой. - Специальность пуц-фрау (уборщицы) сейчас подходит мне больше. Муж мой в свое время был в театре режиссером, Сейчас он где-то в Красной Армии.

Уже несколько лет я ничего не слышала о нем… Он родом из Умани».

Галина Ивановна тоже побывала в Германии, и ее история - это история миллионов европейцев, с некоторыми отклонениями от шаблона.

«Настоящие беды, - рассказала она, - начались здесь, в Умани, когда в феврале 1942 г. сюда приехал для вербовки рабочей силы немец граф Шпретти[212]. Немцы объявили о большом собрании, которое должно было состояться в помещении кинотеатра. Многие из нас пошли туда просто послушать, о чем будет идти речь. Шпретти сказал: «Я хочу, чтобы вы, уманцы, добровольно отправились в Германию и помогли германской армии». И он обещал нам звезды с неба. Но нам было прекрасно известно, чего стоят подобные обещания, и мы сказали ему: «А что нам будет, если мы не захотим ехать?» Тогда граф Шпретти злобно посмотрел на нас и ответил: «В этом случае вас вежливенько попросят все же поехать». Это произошло 10 февраля, а два дня спустя немцы устроили облаву на людей, обыскивая дом за домом. Вооруженные винтовками полицейские ходили по домам и забирали всех, кто помоложе. Нас отвели в большую школу и в пять утра повезли на станцию. Здесь нас посадили в вагоны и заперли на замок. Несколько человек взяли с собой немного еды и теперь поделили ее на всех. Нам сказали, что нас накормят во Львове, но, когда мы туда приехали, нам не дали ровно ничего, даже воды.

Здесь мы пробыли на вокзале всю ночь, а затем двинулись дальше, на Перемышль. В Перемышле немцы открыли вагоны и начали осматривать наш багаж.

- Какие это были вагоны? - спросил я.

- Какие? - переспросила она, как будто удивясь моему вопросу. - Самые обыкновенные товарные вагоны; все мы сидели или лежали на полу, скамеек не было. В каждом вагоне ехало человек по 60-70. Так или иначе, как я уже сказала, в Перемышле к нам явились немцы, чтобы проверить наш багаж. «Зачем вам весь этот багаж? - сказали они. - В Германии можно купить все, что только душе угодно, - подумать только, везти все это грязное тряпье в Германию!» И они забрали почти всю одежду, которая у нас была с собой, а также все наиболее тяжелые вещи и оставили нам только маленькие узелки…

Все путешествие, длившееся месяц, было сплошным кошмаром. В лагере близ Перемышля, где угнанных продержали две недели, их почти не кормили. Несколько девушек заболело, и часть из них умерла. Затем, в Западной Германии, девушек привезли в другой лагерь. Здесь по крайней мере находились английские и французские заключенные, которые бросали им через забор кое-что из еды.

- Дружественное отношение англичан и французов немного подбодрило нас, - продолжала Галина. - Они бросали нам маленькие кусочки шоколада и каких-то вафель, очень вкусных, внутри них были сладкие маленькие семечки. Мы всегда считали, что англичане, французы и русские очень разные люди, но оказалось, что все мы в основном одинаковы. Только немцы другие.

А потом в лагерь явились какие-то женщины, директора фабрик и разные другие личности. Нас построили на снегу - в четыре шеренги, - и эти люди стали ходить взад и вперед вдоль шеренг и рассматривать нас. Один из директоров отобрал 200 наших девушек, в том числе и меня. Нас посадили в поезд и привезли в городишко близ Ульма. Поселили в барак с решетками на окнах, который находился на территории фабрики. Здесь нас встретила группа жандармов, приветствовавших нас словами: «Ага, коммунистки». Тут было гораздо хуже, чем в том лагере. Прежде чем отправить нас на работу, нас продержали три дня в бараке на одной только сырой репе и сырой картошке… Мы лишь немного погрызли их: к чему набивать желудок такой едой… Но у нас, во всяком случае, было какое-то подобие коек, на которых мы могли спать; они были очень твердые и страшно грязные, но все же это были койки.

Потом стали топить печь, и мы могли хоть варить то немногое из еды, что у нас было. На четвертый день нас повели на работу. Раньше фабрика изготовляла шляпы, теперь здесь делали подкладку для касок или, скорее, какие-то колпаки, которые надевались под каски, их шили из кроличьих шкурок. Нам не дали перчаток, наша обувь разваливалась. От работы с этими кроличьими шкурками руки у нас пришли в ужасное состояние, тем более что нам приходилось иметь дело с какой-то кислотой».

Галина Ивановна показала свои руки; это были маленькие, красивой формы руки, но они, казалось, сплошь были покрыты рубцами, а кожа вокруг ногтей была словно чем-то изъедена.

«Да, - продолжала она, - я прожила в этом фабричном бараке 8 месяцев и 20 дней, а чтобы вы могли составить себе некоторое представление об условиях, в каких мы, девушки, жили, я скажу вам такое, что может показаться нескромным, но я надеюсь, что вы поймете меня правильно. Там работало 180 девушек, и у большинства из них не было того, что бывает у девушек ежемесячно. Бараки помещались метрах в 30 от фабрики, и мы никогда не выходили за пределы фабричной территории, только по «выходным дням». Мы были всегда под охраной.

Работали мы по 10-12 часов в сутки, а в «выходные дни» нас всегда отправляли на товарную станцию разгружать платформы. Всех нас заставили носить специальные нашивки для «восточных рабочих» - синие нашивки с надписью белыми буквами «Ост», но никогда не отпускали в город. С нас даже вычли по 50 пфеннигов за эти нашивки. За 7 рабочих дней мы получали 1 марку 20 пфеннигов, из них 50 пфеннигов мы тратили на «шпрудель» - содовую воду; ничего другого мы купить не могли. Теперь я вспомнила, как граф Шпретти говорил нам, что мы будем носить шелковые чулки и получать по 100 марок в неделю. Сначала, когда мы только приехали, нам обещали новую одежду и одеяла, но выдали только по одному одеялу да раз в две недели давали по крохотному кусочку мыла, которого должно было хватить и на умывание, и на стирку. В нашей части барака размещалось 180 девушек, но в этом же здании жило еще 200 женщин - с Украины или из Курска - и 200 парней от 15 до 23 лет. Есть нам давали синюю капусту, репу и иногда немного шпината да 100 граммов маргарина в день, чтобы из всего этого что-нибудь приготовить, - 100 граммов на 100 человек, то есть по одному грамму на человека! Очень сытно, не правда ли? В других зданиях жили чехи, поляки, греки, бельгийцы, французы. Нам не разрешалось разговаривать с ними, но мы все равно разговаривали.