– Алло! Лиз? Ты тут?

– Да-да, конечно.

– Я все придумал! Ты скажи этому своему, Кацарубе – пусть сделает все бумажки! Какая ему фиг разница – одно, другое? Заплати ему там, что положено, только пусть быстро. Скажи, что для меня, так что чтоб в лучшем виде. Лады, Лиз? Черт, у меня другая линия. – Да? Алло? – И снова мне. – В общем, договорились, да, Лиз? Я тебе еще позвоню.

Опаньки. Такого варианта я как-то не ожидала. И что теперь делать?

А ничего не делать. Вернее, делать, как он сказал. В конце концов, кто я ему? Партнер? Вот пусть и получит, что заказывал. Кацаруба, так Кацаруба. Что мне, больше всех надо, что ли? Надоели эти игры дурацкие. Вернее, если они все играют без всяких правил, почему я должна быть честнее всех?

На следующий же день я сняла со стены пейзаж «Шишкина» и отвезла его Кацарубе. Сказала, что для Сашки, по спецзаказу, чтоб сделал в лучшем виде. Уже через три дня все было готово, и сашкин шофер забрал у Кацарубы упакованную и оформленную картину со всеми бумагами.

На майские праздники я оказалась предоставлена сама себе. Праздники эти тоже наступили как-то неожиданно, хотя и совсем по-другому, чем, скажем, тот же Новый год, потому что их-то как раз я действительно не ждала. Но поскольку меня в этом месте никто не спрашивал, делать было нечего.

Делать было нечего совершенно во всех отношениях. Город опустел, люди разъехались по загородам и заграницам, трудящиеся солидаризировались я уж не знаю, с кем и как, магазины зачем-то позакрывались... Я запоздало жалела, что не присмотрела себе какого-нибудь симпатичного аукциончика ну хоть где, все было бы лучше, чем сидеть в четырех стенах...

Нет, я, конечно, не сидела на одном месте, куда-то выбиралась, ходила гулять, читала какие-то книжки, много думала. Но радости все это не приносило. Прогулкам не благоприятствовала погода, чтению... С чтением было странно. Попервости, только приехав в Москву, я, соскучившись по кириллице в свободном доступе, скупала книжки тоннами и читала взахлеб. Все казалось мне если не новым словом в литературе, то интересным чисто этнографически, я глотала серьезные романы, перемежая их дамскими детективами и получала искреннее удовольствие от всего. Теперь же почти каждая книжка, попадающая мне в руки, раздражала меня своей бессмысленностью. И это спустя всего год... Мама дорогая, неужели я прожила здесь целый год? И правда, по крайней мере почти – я приехала в конце мая. Однако. Так, не успеешь обернуться, и жизнь закончится. Мне ведь тоже стало на год больше... Среди всего этого я умудрилась забыть про собственный день рождения. К тому же, кажется, круглый. Но это-то как раз даже и хорошо, с тех пор, как мне исполнилось двадцать пять, я больше не люблю этот день, пусть лучше мне навсегда останется тридцать девять. А вот почему про него забыли все остальные?

Хотя кто – остальные? Московские родственники имеют полное право вообще ничего не знать. То же самое относится и к Сашке... Я, слава богу, не внесена у него в подарочный реестр. Мама знает, как я отношусь к дням рождения, Женька мог с легкостью забыть, если ему никто не напомнил, а вот бывший муж...

Ник позванивал мне время от времени, но разговоры у нас получались малосодержательными, грустными и, наверное, обидными для него. Потому что я, во всяком случае, никогда не упускала возможности сказать что-нибудь неприятное. А как же – так ему и надо, пускай знает. Это в случае, если ему вообще удавалось мне дозвониться. Из-за разницы во времени поймать меня дома было не так-то легко, а на мобильном я научилась разпознавать американские звонки и просто не брала трубку. Может, он как раз и звонил... Даже наверняка... Хорошо бы – и вправду, а то обидно как-то... Хотя – какая мне разница? Совсем уж с ума сошла – заедаться на бышего мужа за непоздравление меня с чем-то там, да еще сама вспомнив об этом с изрядной задержкой во времени... Вообще непонятно, чего я на него заедаюсь, и зачем я вообще о нем думаю, делать мне больше нечего...

В этом-то, похоже, главная и беда. Нечего. Только сиди и думай, да еще мысли такие странные попадаются.

Вот, например, про деньги. Нет, даже про Америку. Вернее, про то и другое сразу.

Конечно, до того, как началась вся эта история, мне очень даже нравилось жить в Америке. Я привыкла к ней, прижилась и вполне полюбила, но, если смотреть на какие-то глубинные процессы, то как бы... Как бы не приросла. Конечно, спустя пятнадцать прожитых лет эта страна совершенно не была мне чужой, может быть, только слегка чужеватой, как, например, грушевая ветка, привитая на яблоню-дичок. Ну, или, для большего сходства – наоборот, если бы такое пришло в голову какому-нибудь безумному садоводу.

Конечно, срастание происходило не сразу. Сперва мы были бедными, и оттого совершенно чужими. Бедняки ведь всегда и везде чужие, потому что далеки от праздника жизни, в какой бы стране он ни происходил. Да, тут можно долго размышлять о бедности и богатстве духа, но это мало меняет суть, и в любом случае я сейчас не об этом.

Потом, уже даже разбогатев, мы все равно продолжали оставаться другими. Не потому, что нувориши, не такие уж мы были и нувориши, обычный средний класс, и не потому даже, что эмигранты, просто – другие. Мне самой, честно говоря, было бы на это наплевать, мне хватало для жизни той маленькой вселенной, которую я построила сама в собственном доме, но были муж и сын. С мужем было проще, поскольку взрослый человек может заботиться о себе сам, но я честно помогала ему, устраивая домашние приемы и изучая предпочтения деловых партнеров. Но сын... Сначала все было еще ничего, но когда он поступил в одну из лучших бостонских частных школ... Вот где, я вам скажу, начинается кастовое общество. Индия отдыхает. Все, до малейших деталей, было поделено на узенькие ниши с жесткими стенками, и мы, такие, как есть, не влезали ни в одну из них. Пришлось на месте изобретать свою собственную – «Ах, русское происхождение, загадочная душа, Толстоевского читали?» – и расталкивать под нее место в обществе. Мне пришлось, ведь не ребенку же. Но ничего – познакомилась, изучила, поняла. Растолкала. Вписалась. Сказать, что от этого прибавилось любви?

И тогда, конечно, да и в других каких-то ситуациях, как в розовой заре, вспоминалась юность и родина. Вот, мы были на месте, мы были такие, мы были равные и даже немножечко равнее... Возможно, именно потому, когда что-то произошло, я и кинулась спасаться, припадая, как говорится, к корням.

Вернулась. Припала. И что? Ведь снова не приросла, если использовать те же садовые аналогии. Все то же самое, в том смысле, что все – другое, в той же степени чужое и непонятное, и законы – не то, что волчьи, а просто никаких нет. Но ничего, справилась вроде и тут, вросла в непонятную жизнь, добилась каких-то сомнительных результатов. Даже гораздо быстрее получилось, когда без правил-то. Но счастье, счастье где взять?

В деньгах оно почему-то находится плохо. С деньгами тоже загадка. Здесь те же деньги – имеется в виду по масштабу величины – вызывают совсем другие эмоции. Когда в Америке я поняла, что я миллионер, то, помнится, радовалась и гордилась, несмотря даже на внешние обстоятельства, при которых я об этом узнала. И эти миллионы я храню бережно, как зеницу, не тратя и не касаясь, и даже думать о них стараюсь пореже – чтобы не сглазить. Ими я горжусь, но тихо-тихо, сама с собой. А те же, или даже большие деньги, заработанные здесь, почему-то вызывают в лучшем случае чувство стыда, и хочется потратить их побыстрее, как выбросить, но чтоб при этом было ярко и шумно, чтобы все видели эту позорную гульбу. И даже если не поддаваться соблазну и ничего такого не делать, все равно начинаешь понимать, откуда берутся раздутые цены, нелепые наряды, безумные ресторанные кутежи. Очевидно, избавиться от стыдных денег хочется не только мне. Если в Америке птица финансового счастья напоминает скучную тушку индейки, которую прячут до поры в морозильную камеру, то здесь это – яркий фазан, и даже не сам фазан, а только пестрые перья, жесткие и несъедобные, хотя и притягательные на первый взгляд. Впрочем, доморощенный экономист и финансовый аналитик из меня никакой.