Но вернёмся в Париж:

— …Я думала делать ему процесс. Он мне позвонил из Москвы, потому что чувствовал, вероятно, назревающую для него неприятную ситуацию. Я ему сказала, что собираюсь с ним делать процесс. Он был крайне озадачен. В конце концов я никакого процесса не делала, слишком это дорого и длилось бы долго. Так что я его не люблю.

Бедный Эдик! Никто его не любит, никто — от здравствующего бордово-красного большевика Владимира Бушина до покойной дочери белого генерала. Первый из них тоже с удовольствием сделал бы ему процесс за диверсию против русской культуры, за клевету на советскую историю, но дорого, пенсии не хватит, и он ограничился двумя статьями о титулярном советнике — «Театр одного павлина» и «По завету помешанного».

Какого помешанного? А это, видите ли, его папа, по собственному признанию сына. Он был «тонким интеллигентом, помешанным на европейский демократии» и на общечеловеческих ценностях, еще и обожал Керенского, в коем видел живое воплощение того и другого. Поэтому, говорит, он «всю жизнь прожил под топором». А уже на смертном одре завещал сыну: «Милый Эдик, я ухожу в лучший мир. Ты остаешься в худшем из худших — в социалистическом. Но как тебе будет ни трудно, умоляю, напиши испепеляющую книгу о Сталине, которого мы с Троцким так не любили». И сынок лет пять тому назад выполнил завет помешанного родителя, написал полпудовую книгу о Сталине. О, это нечто! Кому интересно — до сих пор лежит в магазинах.

Вот я и думаю, что Радзинский не явился на великие похороны в Донской монастырь только из-за боязни, как бы старушка Деникина своей сухонькой дланью тут же не сделала бы процесс его ланитам, процесс мгновенный и абсолютно бесплатный.

Через отца и мать титулярного советника прямая дорога к раскрытию второй тайны века. Радзинский-старший о своей молодости мог бы сказать словами Пушкина: «Я жил тогда в Одессе пыльной…» Но в отличие от великого поэта он не писал там бессмертные стихи, а издавал газету не то «Штурм», не то «Натиск». Однако после революции, разумеется, оказался в Москве. Ехал, возможно, в одном пломбированном вагоне с Исааком Бабелем, Эдуардом Багрицким, Верой Инбер, Семёном Кирсановым, Ильфом и Петровым и Корнеем Чуковским… (Впрочем, нет, Чуковский укатил раньше и сперва в Петербург, а уж потом, когда Сталин построил в Переделкине дачи для писателей, — в Москву.)

В Москве папа Радзинский долго занимался перелопачиванием для кино романов очень популярного тогда Петра Павленко. И неплохо жил, вскоре женился. А в 1937 году, когда, как уверяет ныне его сын, всех порядочных людей бросали в тюрьмы или расстреливали, был принят в Союз писателей и обрел недурную квартирку в центре Москвы, в Старо-Пименовском переулке. В обстановке большого духовного подъема жена Софья Юрьевна (для знакомых, Софа) родила сына, которого, возможно, в честь одного из бесчисленных королей Англии, где столько веков благоухает демократия, нарекли Эдвардом.

Несмотря на топор над головой, все шло прекрасно. Но вдруг — война. Очень скоро, уже в октябре 41-го, семья Радзинских оказалась в Ташкенте. Там тогда сконцентрировалось много московских и ленинградских служителей муз с семьями. Всем было предоставлено жилье, выданы продуктовые карточки, и получали они какой-то спецпаек. Соседкой Радзинских в знаменитом доме № 7 оказалась Анна Ахматова, которую, говорят, по распоряжению Сталина вывезли на самолете из уже блокированного Ленинграда как «груз стратегического назначения особой важности».

Известно, что Анна Андреевна, настрадавшись со своим единственным сыном, очень любила чужих детей. Возможно, в ту пору она гладила по головке, трепала по щечке и пятилетнего соседского Эдика: «Ах ты, проказник!..»

Станислав Адольфович, продолжая оставаться «под топором», утроился работать в местное издательство, а Софья Юрьевна развила бурную деятельность в сфере соцбыта. Правда, тут не обходилось без некоторых странностей. Об этом свидетельствует в своих трехтомных «Записках об Анне Ахматовой» пребывавшая тогда там же, в Ташкенте, Лидия Чуковская.

Так, с одной стороны, Софа могла в ту скудную пору где-то раздобыть таинственную утку, изжарить ее и угостить соседей. Прекрасно! Однако, с другой стороны, взяв на себя задачу прописки Ахматовой, что было делом очень важным, насущным, связанным с карточками, пайком и т. д., тянула с этим месяца три-четыре. Только 28 января 42-го года Чуковская записала: «М-me Радзинская наконец прописала Анну Андреевну… Месяцы ленилась прописать, что грозило всякими неприятностями». Но только ли в лености дело?

Вокруг Ахматовой вился рой литературных бабочек и писательских жен. Чуковская называет их придворными дамами, сама поэтесса — вязальщицами. Они раздражали ее бесконечными сплетнями и пересудами, особенно — Софа.

7 февраля 42-го года Чуковская записала: «А.А. жаловалась на ссоры и склоки Радзинской и других. Совсем как придворные дамы!» 10 мая того же года: «Вчера Радзинская предложила Ахматовой какую-то услугу. А.А. отказалась и сказала мне: „Нет, нет, если я позволю сделать это, то сама перейду в стан вязальщиц, возьму спицы и сяду над помойной ямой, как они, и буду обсуждать Ахматову“». 28 мая: «После сведений о городских сплетнях, чудовищных по глупости, пошлости и неприятности (но все же едва ли превосходящих в этом нынешние телесериалы Эдварда. — В.Б.), переданных мне Радзинской и другими, я решила, что должна рассказать А.А., что уже говорят и о ней». 2 сентября: «Почтальон не принес ничего. Зато Радзинская явилась со всей грязью дома № 7». 15 ноября: «Вчера я зашла к Радзинской… Ушла от Софы отравленная». А сама Ахматова после посещения Радзинских, где был главный центр сплетен, сказала: «Я не желаю слышать каждую минуту гадости о любом из наших коллег… Мы здесь живём так тесно, что нужно принять меры, чтобы сохранить минимальную чистоту воздуха».

Эти горькие слова великой поэтессы пятилетний Эдик, может быть, и слышал, но они уже не могли поколебать фундамент той школы сплетен и грязи, которую он прошел в самом нежном и впечатлительном возрасте в ташкентском салоне своей матушки m-me Радзинской и которую (школу) ныне обогащает и двигает дальше.

В начале декабря 1942 года Радзинские уехали в Москву. Ахматова и Чуковская пока оставались. И вот однажды на прогулке Анна Андреевна вдруг сказала: «А знаете, Радзинские-то ведь оказались бандитами. Он сам признался, что брал мой паек — весь мой паёк! Вы подумайте! Холодные, спокойные бандиты. И это после стольких демонстраций заботы и преданности.

— Кому же он признался?

— Фаине Георгиевне Раневской.

Я молчала. По-видимому, раздраженная моим молчанием, она несколько раз повторила слова о бандитизме».

В свете этих слов не проясняется ли и подлинное значение волынки с пропиской Ахматовой, и пленительный эпизод с жареной уткой? И понятней становится ограбление Марины Деникиной верным сыном своих родителей, тонких-претонких интеллигентов. Как и то, почему столь говорливый телевещатель избегает имени Ахматовой.

Я, конечно, не полез бы в такую даль времени, как военные годы, чтобы ворошить там тени родителей Радзинского, если бы он сам не лез в еще большую даль, аж в позапрошлый век, и не измышлял грязную клевету, например, о матери Сталина, честной христолюбивой труженице, на что уже никто не может ему ответить. Нет, иногда необходимо делать клеветникам процесс на том поле, на котором они орудуют сами. Тем паче, что ведь, в противоположность жертвам его клеветы, он-то сам может и спорить, и опровергать, и оправдываться. Вот и опровергай, любимец двух президентов, Анну Ахматову и Марину Деникину.