Бедный наивный марсианин… Сейчас Катукова объявит требуемые ею сроки наказания и произойдет первый в истории инфаркт среди марсиан: Бутману – 10 лет, Коренблиту Михаилу – 8 лет, Могилеверу – 4 года, Дрейзнеру – 3 года, Каминскому – 6 лет, Ягману – 5 лет, Коренблиту Льву – 3 года, Богуславскому – 3 года, Штильбансу – 1 год.

Мы не марсиане. Мы знаем, что наши сроки наказания будут похожи на те, что требует сейчас Катукова, как окончательный приговор на обвинительное заключение. Как те самые стулья из мебельного гарнитура.

Отгремела речь прокурора. Отшелестели выступления адвокатов. Последнее слово обвиняемым, и я первый из них.

– Сидящие в зале мои родные и близкие знают, что я не умею лгать, – начинаю я, – и я скажу правду. Вчера один из обвиняемых объяснил план захвата самолета результатом глупости. Нельзя по глупости захватывать самолеты. Это просто не вяжется с нормальным человеческим сознанием. Причину нужно искать гораздо глубже…

Я уже знаю, что решение принято, алия началась, и в момент, когда я говорю свое последнее слово, может быть, очередной самолет выпускает шасси над посадочной полосой в Лоде, и через минуту десятки новых граждан Израиля утонут в цветах и объятьях, но я должен сказать, для чего планировалась "Свадьба". Я должен закрепить то, что уже началось.

– Почему, – спрашиваю я, – мне надо было рисковать своей жизнью и жизнью моей семьи? Потому что было важно, чтобы советское правительство обратило внимание на проблему выезда евреев, потому что надо было как-то сдвинуть с мертвой точки этот вопрос…

* * *

На десятый день процесса после стандартного: "Встать, суд идет!", судьи не садятся как обычно. Исакова остается стоять, а за ней – все в зале. Торжественным голосом она начинает:

– Именем Российской Федеративной Республики 20 мая 1971 года судебная коллегия по уголовным делам Ленинградского городского суда…

В зале висит пронзительная тишина. Что же услышит марсианин-неантисемит через минуту? Действительно ли правы анекдотчики, и Исакова написала этот приговор еще во время предыдущего процесса?

Бутман Гиля Израилевич – десять лет без конфискации имущества за отсутствием такового. Точно, как требовала Катукова. Коренблит Михаил Семенович – семь лет без конфискации имущества за отсутствием такового. Годик Мише скинули, чтобы столяр все же мог различить стулья. Каминский Лассаль Самойлович и Ягман Лев Наумович – пять лет каждый. Будете знать, голубчики, как вести себя на следствии и в суде. Лассалю, правда, годик сбросили – слишком уж торчала несправедливость по отношению к нему по сравнению с общестатистической несправедливостью. Могилеве? Владимир Ошерович – четыре года. Дрейзнер Соломон Гиршевич, Коренблит Лев Львович и Богуславский Виктор Ноевич – три года. Штильбанс Виктор Иосифович – год. Все, как требовала Катукова.

Finita la commedia, la tragedia continua[17]…

Правы господа анекдотчики! Лишь опытный столяр отличит стулья в гарнитуре. Обвинительное заключение КГБ под названием "Приговор" подписано судьей Исаковой и народными заседателями Петровым и Крайневым, которые умеют, оказывается, не только смирно сидеть и не мешать судье, но еще и писать. (И даже фамилии народных заседателей – среднеанекдотические: на нашем процессе – Петров, на самолетном – Иванов).

Ну, теперь ваша очередь, товарищи хлопатели, – занавес опущен. Сдвигайте свои онемевшие ладони, зря, что ли, сидели вы все эти дни, вместо того, что бы давать стране угля? Хлопайте, дорогие, хлопайте! Но знайте, что ваши хлопки не слышны из-за рева самолетов, стартующих в аэропорту по маршруту: Ленинград – Москва – Вена. Хлопайте, но знайте, что мы сказали свое последнее слово. И именно наше слово будет последним.

Прошел год после ареста и месяц после суда. Утро 21 июня 1971 года я встретил не в опостылевшей камере, а между небом и землей. Мощно ревели моторы самолета ИЛ-18 гражданского воздушного флота. Я сидел в мягком кресле в малом салоне самолета. По обе стороны от меня сидели два гражданских лица спортивного вида в хорошо сшитых костюмах и при галстуках. Время от времени они приятно улыбались и обменивались со мной несколькими вежливыми фразами. Один из них даже предложил мне почитать в полете взятую им для себя книгу "Когда цветет сакура". Когда стюардесса принесла обед, мы все получили одно и то же: мясо, рис и компот. По непроницаемому лицу стюардессы я никак не мог понять, знает ли она, кто есть кто из нас троих.

В таком же приятном и надежном сопровождении и в условиях того же невероятного сервиса в других креслах малого салона располагались Соломон Дрейзнер, Владик Могилевер, Марк Дымшиц и Лев Львович Коренблит. Очень вежливо сопровождавшие нас лица попросили нас сидеть молча и не оглядываться. И, если Соломон мог видеть хотя бы мой затылок, то я, сидевший первым, видел только лицо начальника группы сопровождения полковника Баркова.

Нас везли в качестве свидетелей на процесс кишиневской группы нашей организации, по которому проходили и три ленинградца: Давид Черноглаз, Толя Гольдфельд и Гиля Шур. Загрузили нас в малый салон самолета до посадки. Две гражданки, увидев, что малый салон наполовину пуст, а наполовину заполнен ладными широкоплечими мужчинами в серых костюмах, пытались занять там места. Но на них шикнули так вежливо, что обе молниеносно испарились. Простые советские люди вопросов не задают.

Я сидел в мягком кресле с книгой в руках, в костюме и нестриженный. На моих руках не было наручников. Через иллюминатор я видел проплывавшие далеко внизу леса и реки Западной Белоруссии. Завтра – ровно 30 лет, как по редким шоссейным дорогам двинулись отсюда на восток колонны немецких танков. Смотрю то в книгу, то в иллюминатор и не могу сосредоточиться – слишком много событий для человека, который был тщательно изолирован год с хвостиком.

После суда мое юридическое положение изменилось: из подсудимого я превратился в осужденного. Теперь я мог покупать в тюремном ларьке только на пять рублей в месяц и получать одну посылку в год, но зато получил право посылать ежемесячно два письма, получать письма теоретически без ограничения (КГБ имело фактическое право воровать эти же письма без ограничения) и даже право на получасовое свидание с Евой перед отправкой на этап.

Еще рано утром, когда нам выдали личные вещи и посадили в воронки, чтобы везти в аэропорт, я сразу же вытащил и прочел все письма Евы, которые складывали в мой чемодан, пока я не имел права на переписку. В письмах было много подтекста и очень тонких намеков, и сейчас мой мозг лихорадочно пытался все это расшифровать. Глаза, привыкшие видеть только однообразные стены тюремной камеры и тюремного дворика, засыпали мозг все новой информацией, которую он не мог переварить: красивая стюардесса в голубом аэрофлотовском костюме, белый снег облаков рядом с крыльями самолета и голубая бездна над ними, прошедший через салон пилот с оттопыривающимся задним карманом. А приняли все же меры, чтобы свидетели, среди которых Марк Дымшиц, не угнали случайно самолет далеко на юго-восток от Кишинева…

В Кишиневском аэропорту – реконструкция, и самолет садится на запасную посадочную полосу. Барков поднимается и торжественным голосом объявляет:

– Специальная группа работников ленинградского комитета государственной безопасности выполнила свое задание по доставке свидетелей в Кишинев.

И более прозаично добавляет: Гиля Израилевич, вы выходите первым, за вами Соломон Гиршевич.

Пассажиры главного салона уже давно вышли, теперь наша очередь; советским гражданам ни к чему видеть, как к самолетному трапу поткатывают "воронки". По той же причине в Ленинграде нас посадили задолго до общей посадки.

Прямо с воздушного корабля мы попадаем на земной бал, в здание Верховного суда Молдавской ССР на ул. Пирогова в Кишиневе. Я в Кишиневе впервые. Он отличается для меня, зэка, от остальных городов, в которые меня забрасывает этапная судьба, как один тюремный дворик от другого. В современных воронках нет окошечек, разгрузка происходит всегда в глубине тюремных дворов, рядом с помещением для приема этапов. Зэку никогда не объявляется, куда и по какому маршруту он этапируется. Так и путешествует он вслепую, пока какой-нибудь добренький конвойный солдат или старый опытный зэк не шепнет ему отгадку и не возникнет в голове точка на географической карте.