Договорились совершить совместную прогулку; Иоахим с Бертрандом заехали за Элизабет. Иоахим был на лошади Гельмута, которая снова стала его собственностью. Они галопом пронеслись по жнивью, где еще стояли снопы, а затем мелкой рысью свернули на узкую лесную дорогу. Иоахим пропустил гостя с Элизабет вперед, и когда он ехал за ними, то ему показалось, что она в своем длинном черного цвета костюме для верховой езды еще выше и стройнее, чем обычно. Он охотно обратил бы внимание на что-нибудь иное, но она сидела на лошади не совсем безупречно, и это мешало ему; она держалась, слишком сильно наклонившись вперед, и когда поднималась и опускалась в такт рыси, касаясь седла и снова вздымаясь над ним, вверх и вниз, ему вспомнилось их прощание на вокзале, его опять охватило презренное желание жаждать ее как женщину, вдвойне презренное с тех пор, как отец, а тут еще и Бертранд говорили о смотринах. Но, наверное, еще ужасней было то, что родители Элизабет, даже ее собственная мать, желали видеть в нем объект любовных вожделений дочери, предлагали его ей, все вместе убеждали ее, что вполне позволительно испытывать чувство любовного вожделения, что оно придет и ни в коем случае не обманет ее ожидания. За этим, правда, таилось еще что-то более древнее, более глубинное, какое-то расплывчатое представление, о котором Иоахим ничего не желал знать, хотя во рту у него пересохло, а лицо пылало; было расплывчато и тем не менее возмутительно, что можно было заподозрить Элизабет в таких вещах, он испытывал чувство стыда перед Элизабет, и ему было стыдно за нее. Может, уступить ее Бертранду, подумал он и забыл, что этим он совершил тот же грех, который он только что и с таким негодовав нием отверг. Но внезапно все как-то потеряло значение, внезапно стало казаться, что Бертранда это вовсе и не касается он был таким женственным со своими вьющимися волосами, словно сестра, сестринской заботе которой, может быть, все-таки можно вверить Элизабет. Это, конечно, был обман, но на какое-то мгновение он успокаивал. А почему ее, собственно говоря, считают красивой? Он начал рассматривать то вздымающуюся вверх, то опускающуюся вниз фигуру, центр тяжести которой постоянно касался седла. Тут он обнаружил, что не красивым, а скорее всего уродливым является то, что вызывает желание; однако он отбросил эту мысль, и в тот момент, когда перед его глазами замаячила сцена прощания на вокзале, мыслями своими он умчался к Руцене, множество несовершенств которой делали ее столь очаровательной. Он позволил лошади перейти на шаг, чтобы увеличилось расстояние между ним и теми двумя впереди, и достал из нагрудного кармана последнее письмо от Руцены. Бумага испускала аромат духов, которые он подарил, и Иоахим вдыхал аромат не приведенной в порядок интимности их совместных встреч. Да, его душа была там, туда стремился он, воспринимал себя добровольно ушедшим из общества, вернее -- изгнанным, ощущал себя недостойным Элизабет. Бертранд был почти что его сообщником, но руки его были чище, и когда Иоахим это осознал, то понял также, почему, собственно говоря, Бертранд постоянно помогает ему и Руцене, ведет себя словно некий дядюшка или даже врач и не раскрывает собственные тайны. Но никто не в состоянии их скрыть; правильно, все это было так, и именно поэтому теперь было позволено и желательно тому впереди скакать рядом с Элизабет, тот был тоже недостоин, но все же был лучше тебя самого. Иоахим вспомнил о Гельмуте. И ему как будто захотелось, чтобы, по крайней мере, лошадь Гельмута была рядом с ней -- он припустил лошадь рысью. Копыта лошадей мелко перебирали по мягкой лесной земле, и когда они попадали на сучок, раздавался резкий треск разламывающегося дерева. Приятно поскрипывала кожа седла и повевало прохладой из сумрачной листвы.

      Он догнал их на краю вытянутой поляны, которая заканчивалась на невысоком холме. Прохладу леса словно отрезало, и над травой ощущались припекающие лучи солнца. Элизабет пыталась стеком разогнать насекомых, облепивших кожу ее лошади, и животное, знавшее дорогу, все-таки вело себя беспокойно, ибо ожидало, что его вот-вот пустят галопом по поляне. Иоахим ощущал свое преимущество над Бертрандом: могут ли его дела иметь такой размах, в конторе вряд ли учатся тому, как преодолевать препятствия. Элизабет указала на живую изгородь, через которую она обыкновенно перемахивала, упавший ствол дерева, канаву. Сложными эти препятствия не были. Грума оставили на краю поляны; Элизабет понеслась первой, а Иоахим снова поскакал последним, и не из вежливости, а потому лишь, что хотел посмотреть, как будет прыгать Бертранд, Поляну еще не косили, и трава тихо, но резко хлестала лошадей по ногам. Элизабет преодолела вначале канаву; это был пустяк, потому и не удивительно, что Бертранд тоже перемахнул через нее. Но когда Бертранд в красивом прыжке преодолел и живую изгородь, Иоахим откровенно разозлился; ствол дерева был слишком легким препятствием, чтобы возлагать на него какие-либо надежды. Конь Иоахима, стремившийся догнать остальных лошадей, пустился вскачь, и Иоахиму приходилось натягивать поводья, чтобы сохранить дистанцию. Приближался ствол дерева; Элизабет и Бертранд перемахнули через него легко, почти -- элегантно, Иоахим для разгона ослабил поводья. Но перед самым прыжком конь внезапно затормозил -- почему, Иоахиму непонятно до сих пор,-- споткнулся о ствол дерева, свалился на бок и прокатился по траве. Это произошло, естественно, очень быстро, и когда те двое впереди обернулись, Иоахим, держа в руках поводья, которые он так и не отпустил, мирно стоял рядом со своей лошадью перед стволом дерева. "Что случилось?" Да это и ему неизвестно; он осмотрел животное, оно припадало на переднюю ногу, нужно было отвести его домой. "Перст Божий",-- подумал Иоахим: не Бертранд, а он упал, и было правильно и справедливо, что он должен был теперь удалиться и оставить Элизабет Бертранду. Когда Элизабет предложила ему взять лошадь ее грума, а слугу отправить с хромающей лошадью домой, Иоахим под впечатлением Божьего возмездия расстроенно отказался. В конце концов, это все-таки лошадь Гельмута, и доверять ее можно не каждому. Шагом он направился домой и по дороге решил как можно скорее вернуться в Берлин.

      Они ехали рядом по лесной дороге. Хотя грум следовал за ними на небольшом расстоянии, Элизабет охватило чувство, словно Иоахим бросил их, оставил одних, и это чувство было наполнено каким-то тоскливым ожиданием. Может быть, она ощутила взгляд Бертранда, скользнувший по ее лицу. "Какие странные у нее уста,-- сказал себе Бертранд,-- а глаза лучатся чистотой, которую я так люблю. Она должна быть хрупкой и очаровывающей, но в то же время -- утомительной любовницей. Ее руки слишком длинны для женщины, худые и тонкие. Она будто чувственный подросток. Но она очаровательна". Дабы прервать это томительное ожидание, Элизабет завела разговор, начало которому, впрочем, было положено чуть раньше: "Господин фон Пазенов много рассказывал нам о вас и ваших дальних путешествиях".

      "Правда? А мне он много рассказывал о вашей несравненной красоте".

      Элизабет не ответила. "Вы не рады этому?"

      "Я не люблю, когда говорят об этой так называемой красоте".

      "Но вы очень красивы". С уст Элизабет слетело что-то че совсем понятное: "А я не относила вас к тем, кто любит приударить за женщинами".

      Она умнее, чем я предполагал, подумал Бертранд и ответил: "Это столь нелюбимое вами слово ни в коем случае не слетело бы с моих уст, если бы я хотел оскорбить вас. Но я не приударяю за вами; просто вы и сами прекрасно знаете, как вы красивы". "В таком случае зачем вы мне это говорите?" "Потому что я вас больше никогда не увижу". Элизабет посмотрела на него с удивлением. "Конечно, вам может не нравиться, когда говорят о вашей красоте, поскольку вы ощущаете за всем этим не что иное, как предложение руки и сердца. Но если я уезжаю и больше никогда не увижу вас, то, рассуждая логически, речь не идет о предложении моей руки и сердца вам, и я имею полное право говорить вам самые приятные вещи".