Эдуард фон Бертранд, который намеревался распространить свои деловые интересы на промышленные районы Богемии, вспомнил, пребывая в Праге, о Руцене, в определенной степени из-за нее у него возникла тоска по родным краям, и ему захотелось высказать ей в утешение что-нибудь дружеское. Но поскольку адрес Руцены был ему неизвестен, то он написал Пазенову, что с благодарностью вспоминает их последний вечер и надеется встретить Иоахима в Берлине на обратном пути в Гамбург, передавал в конце письма сердечный привет Руцене, выразив свой восторг от красот ее родины. Затем он отправился побродить по городу.

      После вечера, проведенного с Бертрандом и Руценой, Пазенов ожидал, что может произойти нечто особенное и торжественное, может быть, даже немного страшное, ну, например, что Бертранд отплатит той же монетой за то отличие и доверие, которые выпали на его долю, когда он был приглашен на тот вечер, хотя все-таки возможность похищения Руцены не лежала за пределами невозможного: торговцы ведь сраму не имут. Правда, когда ничего такого не произошло, более того, когда Бертранд безо всякого шума уехал в соответствии со своими планами и от него не поступало более никаких вестей, Иоахим почувствовал себя даже обиженным. Потом неожиданно пришла весточка из Праги; он показал письмо Руцене: "Кажется, ты произвела впечатление на Бертранда",-- сказал он задумчиво. Руцена поморщилась: "Если даже и так, то твой друг мне все равно не понравился, отвратительный человек". Иоахим начал защищать Бертранда: "Он не отвратителен". "Не знаю, мне не нравится, и дело с концом,-- решительно возразила Руцена,- пусть больше не приходить". С этим Иоахим был очень даже согласен, хотя сейчас, собственно, он крайне нуждался в нем, тем более, когда Руцена добавила: "Завтра идти в театральный школа". Ему было известно, что она бы не пошла, если бы он не отвел ее, конечно нет, но как ей втолковать это? Как вообще действуют в подобной ситуации? Руцене хотелось непременно "работать", и построение планов в этом направлении стало новой темой их разговоров с очаровательным налетом необычайной серьезности, хотя Иоахим чувствовал себя невероятно беспомощным в решении всех возникающих проблем. Может быть, у него было предчувствие, что обычная мещанская профессия лишит ее той экзотической привлекательности, с какой она парит между двумя мирами, и отбросит ее обратно в варварство, и именно поэтому его фантазия не простиралась дальше театральной школы, свое согласие с таким предложением Руцена высказала с безмерным восторгом: "Увидеть, какая я буду знаменитая, будешь меня любить!" На этом пути все оказалось слишком сложным, и ничего не получилось. Бертранд как-то говорил о вегетативном безразличии, с которым живет большинство людей; это, наверное, было нечто вроде той инертности чувств. Да, если бы Бертранд был здесь, то он со своей бывалостью и практическим опытом мог бы, возможно, помочь. Так что Бертранд, приехав в Берлин, нашел в качестве ответа на свои дружеские приветствия не терпящее промедления приглашение Пазенова.

      Это, пожалуй, можно устроить, сказал Бертранд к большому удивлению обоих, это вполне можно устроить, если им даже и не очень верится в то, что театр -- это чрезвычайно перспективная, но отнюдь не легкая карьера. В Гамбурге, конечно, у него связи получше, но он с удовольствием попытается помочь и здесь. Ну а затем дела закрутились даже быстрее, чем предполагалось: уже через несколько дней Руцене назначили прослушивание, с которым она неплохо справилась, и вскоре ее взяли хористкой. Подозрение Иоахима, что столь откровенная любезность Бертранда связана с его видами на Руцену, не смогло выстоять перед дружески безразличным, можно даже сказать предупредительным поведением Бертранда. Если бы Бертранд использовал свою заботу о Руцене для того, чтобы заявить ей р своей любви, то это, вне всякого сомнения, было бы видно. Иоахим, правда, серьезно рассердился на Бертранда, который хотя и провел три вечера в обществе его и Руцены, непрерывно болтая обо всем на свете, не продемонстрировал ровным счетом ничего, кроме всем давно уже набившей оскомину дружеской скрытности, он оставался чужим человеком, который, впрочем, сделал для Руцены больше, чем Иоахим со всей инертностью своих романтических фантазий. Все это было очень неприятно. Чего он хочет, этот Бертранд? Теперь, когда Бертранд простился с ним, отклонив, как подобает, любую благодарность от Руцены, он опять высказал надежду, что снова встретится с Иоахимом фон Пазеновым. Зачем он хочет снова с ним встречаться? Ну разве это не лицемерие? И Иоахим, сам себя не очень понимая, сказал: "Да, Бертранд, когда вы в следующий раз приедете в Берлин, едва ли вы сможете меня здесь найти, после учений я намерен поехать на несколько недель в Штольпин. Если же вы захотите нанести мне визит туда, то я буду этому очень и очень рад". На что Бертранд ответил согласием.

      Неизменной привычкой господина фон Пазенова было дожидаться почты в своей комнате. С незапамятных времен на столе рядом с кипой охотничьих газет было определено место, куда почтальон ежедневно должен был класть свою сумку. И

      хотя содержимое в основном не оправдывало себя и частенько состояло всего лишь из одной или двух газет, господин фон Пазенов всегда с одинаковой жадностью снимал почтовый ключ с рогов косули, куда он его обыкновенно вешал, и открывал желтую латунную защелку черной сумки. Пока почтальон, зажав в руке фуражку, молча ждал, рассматривая пол, господин фон Пазенов брал почту и усаживался с ней за письменный стол, прежде всего он доставал корреспонденцию, предназначенную ему и его семье, а затем, но лишь тщательно изучив адреса остальных отправлений, отдавал их почтальону, чтобы тот разнес получателям из числа дворовых. Иногда ему приходилось вступать в борьбу с самим собой, чтобы не вскрыть то или иное письмо, адресованное служанкам, ибо это казалось ему таким же само собой разумеющимся делом, как и право первой ночи господина, и то, что тайна переписки должна распространяться и на слуг, а таким было последнее поветрие, было ему вовсе не по нутру. Среди прислуги все еще встречались и такие, которые роптали даже из-за внешнего осмотра письма, но особенно-- когда господин без объяснения сразу же интересовался: содержанием или подтрунивал над служанкой. Это уже приводило к серьезным скандалам, которые, правда, заканчивались увольнениями, так что теперь бунтовщики открыто не протестовали, а либо сами получали свои письма на почте, либо тайком извещали почтмейстера о своем желании получать их через официального почтальона. Да, даже покойного молодого господина как-то одно время ежедневно видели спешивающимся с лошади у здания почты, чтобы собственноручно получить свою корреспонденцию; может быть, он ждал тогда писем от какой-нибудь дамы и не хотел, чтобы они попали на глаза старику, или вел дела, которые должны были быть сохранены в секрете; почтмейстер, с нескрываемым интересом наблюдавший за всем этим, так и не смог предположить ни того ни другого, поскольку скудные послания, получаемые Гельмутом фон Пазеновым, не давали ни малейшего основания для какого-либо заключения. Тем не менее ходили упорные слухи о том, что старик какими-то махинациями с почтой разрушил женитьбу и счастье собственного сына. Особенно упорно в это верили женщины из имения и деревни, не исключено, что они были недалеки от истины -- спустя некоторое время Гельмут стал все более равнодушным и казался усталым, а вскоре и вовсе прекратил поездки в деревню и смирился с тем, что его почту снова доставляли в имение в сумке и сразу на стол отцу.

      Господин фон Пазенов всегда питал страсть к почте, и поэтому в глаза не бросалось то, что страсть эта, возможно, даже возросла. Маршрут утренней прогулки верхом или пешком он теперь выбирал таким образом, чтобы встретить почтальона, тут уже оказывалось, что он больше не вешает маленький ключ от сумки на рога косули, а прячет его у себя, чтобы можно было открыть сумку прямо среди чистого поля. Там он спешно просматривал письма, но клал их обратно в сумку, чтобы не нарушать домашний ритуал. Как-то утром, добравшись до самой почты, где почтальон прислонился к окошку и в ожидании коротал время, выждав, пока на потертом столе освободят почтовый мешок от его содержимого, он вместе с почтмейстером просмотрел и разложил письма. Когда почтальон рассказал об этом примечательном случае в имении, то дворовая девка Агнес, известная своим острым языком, высказалась: "Ну, теперь он уже начинает не доверять и самому себе". Конечно, это была глупая болтовня, а ту непоколебимость, с которой Агнес больше, чем все остальные, обвиняла владельца имения в смерти собственного сына, можно было объяснить той старой злостью, которую она затаила на долгие годы с тех еще пор, когда молодой и статной девушкой подвергалась из-за своих писем постоянным насмешкам со стороны старика.