Черемшанов закрыл папку и задумался. Груздев покосился на притихшую в уголке за холодильником Светлану Петровну и закурил.

— Что скажешь? — обеспокоенно спросил он.

Черемшанов был необычно серьезен и молчалив. Груздев в нетерпении затоптался по кухне. До сих пор он никому, кроме Светланы Петровны и Ксюши, не давал читать свои работы и даже не предполагал, как это страшно — отдавать на суд…

— По-моему, интересно. Поучительные истории, — сказал наконец Черемшанов и неловко улыбнулся. — Я плохой судья по литературе, Владимир Лукьянович, но мне нравится, что без прикрас, как есть в жизни. И подумать есть о чем… Я бы на этих историях построил беседы с личным составом.

Груздев обрадовался и победно взглянул на Светлану Петровну, словно она была не его болельщиком, а критиком.

— Значит, есть простор для мысли, Сережа? Это славно! Этого мне и хотелось больше всего, понимаешь? Подожди, я тебе сейчас еще кое-что покажу…

В коридоре раздался хлопок двери, стук брошенной на пол сумки с книгами, и в кухню вошла замерзшая Ксюша. Она прислонилась плечом к косяку двери и сказала жалобно:

— Роди-ители, как у вас хорошо… Тепло, и пахнет вкусненьким…

— Господи! Откуда ты? — спросила Светлана Петровна.

— Из Австралии.

Ксюша подошла к плите и стала греть над чайником руки.

— Нормально ответить матери не можешь? — грозно вопросил Владимир Лукьянович.

— Могу, — не оборачиваясь, сказала Ксюша, — на нормальный вопрос. Как по-вашему, откуда я могла приехать?

Ксюша налила в чашку чая, взяла из блюда на холодильнике кусок пирога и села за стол. Все молча смотрели на нее. Внезапно Ксюша сморщила нос и чихнула.

— Ничего не понимаю, — удивленно сказала она. — Я ехала домой, замерзла, как… как часовой в степи…

— Так поздно? Одна? — возмущенно сказал Груздев.

— Разве домой только днем можно приезжать?

Черемшанов рассмеялся и встал.

— Я пойду, Владимир Лукьянович. Действительно, поздновато засиделись, особенно для вполне женатого мужчины. Ксюша, если начнут бить — беги к нам. Спрячем.

— Сразу и бить, — проворчала Светлана Петровна и чмокнула Ксюшу в щеку, — бр-р, какая холодная… А, может быть, и стоит, как думаешь, девица Груздева?

Черемшанов подмигнул Ксюше веселым глазом, приподнял пальцем кончик своего веснушчатого носа, дескать: не боись, держи нос выше! И вышел. Груздев пошел его провожать.

Светлана Петровна подсела к дочери.

— У тебя все в порядке? Ничего не случилось?

Ксюша снова чихнула. Чих прозвучал возмущенно и обиженно.

— Мам, да вы что? Ничего у меня не случилось. Просто завтра у нас всего одна пара, вот я и смылась… Суббота же завтра, мама. Ты что, забыла?

Владимир Лукьянович еще из коридора услышал слово «суббота» и насторожился.

— Суббота? — подозрительно спросил он. — Значит, еще одна суббота?

— Ты их коллекционируешь? — спросила Светлана Петровна.

— С некоторых пор.

— А ну пойдем выйдем, солдатик.

Светлана Петровна взяла мужа за руку и увела в комнату.

— Ну-ка отвечай, солдатик, на что намекал? — шепотом спросила она.

— Я не намекал, — начал было Владимир Лукьянович в полный голос, но Светлана Петровна испуганно прикрыла ему рот рукой.

— Тише! Гремишь на всю квартиру, как полковой барабан! — сердито сказала она вполголоса. — Что ты пристал к девчонке?

— Ты же ничего не знаешь…

— Я все знаю. Чем тебе не нравится Малахов?

— Малахов мне как раз нравится, — зашептал было Владимир Лукьянович, но не удержался и забасил: — Да ну тебя к дьяволу с дурацкой конспирацией! Не умею я шептаться за спиной!

Светлана Петровна села на диван, подобрала под себя ноги и сказала печально:

— Эх ты, замполит… Все видишь, все слышишь, все понимаешь, когда касается твоего полка… А то, что твоя дочь стала взрослой, так и не заметил. Долго собираешься ее за ручку водить?

Глава XXII

— Па-адъем! — пропел Виталий. — Вставай, ученый лейтенант! Откр-рой для физзарядки взоры!…

Малахов проснулся, но в первые минуты пробуждения сознание не включалось. Он уже сидел на кровати, а голова клонилась к подушке, в теплую ямку. И сапоги натягивал, клонясь к подушке… Только после ледяного обливания почувствовал себя человеком.

— Как думаешь, что сегодня на завтрак? — спросил он с пробудившимся интересом к жизни.

— Убойное средство номер один — пшенная каша с мясом.

— Откуда знаешь?

Хуторчук кивнул на открытую форточку. Под ними на первом этаже была офицерская столовая.

— Этот запах преследует меня с детства.

Виталий, как всегда, был готов к труду и обороне задолго до Малахова. Поэтому и ставил будильник на десять минут вперед. Его отец, военный инженер во втором поколении, готовил сына к мужественной жизни по рецепту собственного отца, со всей суровостью и бескомпромиссностью убежденного человека.

— Двинули в столовую, — сказал Хуторчук, — я еще должен успеть видеозапись взять.

Деревянная лестница общежития непрерывно грохотала, то короткими, то сдвоенными очередями. Жильцы один за другим выбегали из комнат и неслись по одному маршруту: столовая, подразделение, плац.

— Кино будешь крутить? — спросил Малахов, вешая шинель на железную стойку у входа в столовую.

— Буду. Вместо тренажера. Надо уже готовить орликов к наводке моста в зимних условиях. Буду спрашивать с опережением действий на экране. Тут же и проверка ответа. Наглядная.

Малахов загорелся. Упустить редкую возможность послушать Виталия, да еще по теме, которая вскоре предстоит и его взводу, Малахов просто не имел права. Раздатчик поставил перед ними тарелки с огненной кашей.

— Чай сразу нести?

— Через семь минут, сказал Виталий.

Малахов только вздохнул. Обслуживание на высшем уровне. И чай будет подан крепким, горячим ровно через семь минут. Малахов был уверен, что к нему солдаты никогда не будут относиться так, как относятся к Хуторчуку. Взять тех же раздатчиков… Когда он завтракает или обедает в одиночестве, приходится напоминать, чтобы дали, наконец, еду. А чай подают не спрашивая, сразу же, и пока он ест, успевает остыть. А Виталию достаточно снять шинель и сесть за стол…

— Нажимай, филолог. Пшенная каша в русской армии была и остается движущей силой боевых успехов. Куда им до нас на яичницах, верно? А вот и чай!.. Крепкий, горячий и сладкий, как поцелуй! Гран мерси! Точность в исполнении приказов привилегия настоящих мужчин, верно, служивый?

— Так точно, — сказал раздатчик, зардевшись от удовольствия, и скрылся на кухню.

— Виталий, ты не будешь возражать, если я приду к тебе на занятия?

Хуторчук пожал плечами, но по мелькнувшему в глазах огоньку Малахов понял, что он радуется служебному рвению друга.

— Валяй сам. Но предупреди на всякий случай Дименкова. Во избежание зазоров.

— Предупрежу. Хотя у меня такое впечатление, что Дименкова, кроме учебки, ништо не колышет. Даже боевая учеба на втором плане.

— Не суди, и не судим будешь, — сказал Хуторчук, надевая перед зеркалом фуражку. — Судьба ротного, филолог, намного тяжелей и ответственней судьбы взводного. Понять этот тезис тебе не дано: ты пришел взводным и уйдешь взводным… Но учти, если у тебя, не дай бог, что-нибудь случится с солдатом или ты погубишь казенное имущество — отвечать за это будет Дименков. И если вы учебку вовремя не сдадите, на ковре поджаривать будут все того же Дименкова… Достаточно материала для размышления или еще подкинуть?

— Что-то я тебя сегодня не пойму…

— И напрасно. Тебе неприятно, что я как бы защищаю Дименкова? Видишь ли, Боренька, человек по своей природе субъективен, но командир, офицер должен тяготеть к объективности, иначе делу хана, понял? И кроме всего прочего, среди некоторой части военно-инженерного состава есть такая теорийка — наше дело нехитрое, перед учениями за месяцок поднатаскаем…

— Что за ерунда! А если внезапность?