Некоторые ревнители воинской красоты еще и табуреткой отбивают, чтобы шинели висели ровно — ни бугорка!

Обычно парни во сне стонут, храпят, наиболее нервные что-то бормочут, вскрикивают, но на этот раз было тихо на удивление. Думаю, что именно эта сонная теплая тишина подвела меня: я уснул. Уснул, стоя на посту.

Проснулся я оттого, что кто-то сильно тряс меня за плечо.

— Да проснись же, ворона!

Я открыл, наконец, глаза. Веки были каменными, в голове полнейший сумбур. Передо мной стоял посыльный из штаба и смотрел, как на юродивого.

— Ты чего? Не мог словами, что ли? — спросил я.

— А то не пробовал… Давай вызывай дежурного.

— Зачем?

— Спать на посту не надо, вот зачем.

Посыльный оказался славным малым. Ему было по-братски жаль меня. Оказывается, пока я спал, в роту наведался дежурный по полку старший лейтенант Хуторчук. Я уже говорил вам — это человек с большим чувством юмора. Другой бы устроил разгон не отходя от кассы, но Хуторчук ушел так же тихо, как пришел, а будить меня направил посыльного.

— Дежурный по роте, на выход! — гаркнул я во всю глотку, прибалдев с перепуга.

Зуев выскочил из канцелярии и испуганно зашипел:

— Чего орешь? Люди же спят…

Я молча кивнул на посыльного.

— Старший лейтенант застукал дневального, сержант, — сказал посыльный. — Пришел с проверочкой, а он спит.

По-моему, до Вовочки не сразу дошло. По крайней мере, он несколько секунд тупо смотрел на меня, и я отчетливо видел, как проступали красные пятна у него на лице и шее.

Посыльный скромненько отодвинулся к выходу и оттуда смотрел на нас, доброжелательно и с интересом.

Прибежал Коля Степанов и ахнул:

— Иван, как же это ты?!

— Сам не знаю. Не выспался. Голова целый день болит…

Посыльный деликатно кашлянул.

— Рви в штаб, сержант. Старлей сказал, чтоб мухой.

Зуев, так не сказав ни слова, умылся, почистил сапоги и отправился в штаб. Все время, пока Вовочка был у начальства, мы с Колей подавленно молчали. Не было охоты даже гадать, чем все это может обернуться.

Старший сержант вернулся из штаба через полчаса и, глядя мимо меня узкими от гнева глазами, приказал Коле:

— Рядовой Степанов, примите пост. А ты… Идите, досыпайте.

Мне стало не по себе. Что произошло, в конце-то концов? Случайность. Досадная, непредвиденная случайность. А Зуев держится со мной так, словно я совершил тяжкое преступление. С точки зрения устава, это так и есть, но ведь мы живые люди, а не автоматы…

— Товарищ сержант, я достою. Сам не знаю, как это случилось…

— Степанов, повторить приказание? — низким голосом спросил Зуев.

— Никак нет, товарищ старший сержант, — хмуро сказал Коля и встал к тумбочке.

У Зуева задергалось правое веко. Было видно, что он на пределе и вот-вот сорвется.

— В чем дело, Николай?

— Мог бы поговорить с человеком. Нельзя же так…

— С человеком? — в голосе Зуева послышалась ирония. Вот уж что ему вообще не свойственно. Неужели короткое общение со старшим лейтенантом Хуторчуком так благотворно на него подействовало? — С человеком я всегда готов, но с этим… извини.

— И все-таки, — упрямо сказал Коля, — ты командир.

— Завтра, — отрезал Зуев.

Я понимал, что Вовочку в штабе так закрутили — до сих пор раскрутиться не может, но мне стала надоедать эта трагическая сцена у фонтана. Всему есть предел…

— Сержант, мало ли что бывает… Я же извинился. Виноват. Исправлюсь. Нельзя из-за ерунды на человека кидаться.

— Что? Ерунды? — Зуев шагнул ко мне. — Что вам было сказано? Идите, досыпайте. Пусть другие за вас ночь отстоят.

Разговор на следующий день был. Честное слово, комиссар, даже вспоминать не хочется. Малахов так огорчился, что я готов был провалиться сквозь землю. Капитан Дименков песочил меня основательно, но без огорчения. Теперь я до конца службы попал в категорию «безответственных». В заключение проработки, он приказал за три дня выучить и сдать ему шестую, седьмую и восьмую главы устава внутренней службы. Об увольнении в город мне можно только мечтать.

Я не оправдываю себя, комиссар. Нарушил правила игры — неси кару. Но и согласиться с Вовочкой Зуевым тоже не могу. Как угодно можно классифицировать мой проступок, но не подлостью. А он заклинился на этом определении, и Коля Степанов принял его сторону.

Вечером я высказал Коле все, что думаю о Вовочке. Мы сидели в бытовке, и парни, заглянув по делу, тут же тактично испарялись. Это был жесткий разговор — без соломки. Я сказал, что Зуев прямолинеен и туп, как электричка. Хочешь остаться живым — беги рядом, а если вздумаешь поперек его пути — переедет и глазом не моргнет. Раздувать до вселенских масштабов первую же ошибку товарища…

— Вторую, — сказал Коля.

Я не понял, что он хотел этим сказать, и обескураженно замолчал. И ни за что сам бы не догадался, что он имеет в виду комсомольское собрание. Я-то о нем и думать забыл.

— Ты увильнул тогда, Иван. А мы надеялись на тебя.

— Неправда. Я не вилял. Откуда я знал, что вы начнете копья ломать?

— Выходит, ты пожалел копье? Или тебе действительно на все наплевать?

— Не упрощай.

— Не буду. Сейчас ты несешь на Вовочку… А ведь он прав. Как хочешь считай. Почему ты не предупредил его, что нездоров?

Опять двадцать пять… Этот вопрос стал для них пунктиком. И Малахов спрашивал об этом с большим огорчением, чем обо всем ином. — Пойми, наконец, Степаныч, меня и так дважды заменяли… Один раз, если помнишь, по твоей же просьбе, когда стенгазету делали. На кой мне, спрашивается, репутация сачка? Я не Микторчик перед ребятами глазами хлопать.

Коля сорвался: Вот вам и выдержанный, интеллигентный умница — заорал, как фельдфебель:

— Ты соображаешь, что говоришь? Из-за дурацкого самолюбия всю роту под удар подставил! А я-то считал тебя… Я думал, ты хоть что-то понял… Ни черта ты не понял! Подлость даже не в том, что ты уснул на посту, а в том, что ты знал, что не выстоишь, и не предупредил. Как же тебе верить после этого?

Я почувствовал, что с меня хватит. Еще немного, и я сам поверю, что совершил проступок, за который расстрела мало. Нужно быть совершенным тупицей, чтобы оценивать нравственными категориями дурацкое стечение обстоятельств.

Я встал и ушел. Молча.

Мы всегда с полуслова понимали друг друга. Иногда наши мнения расходились, тогда мы спорили, но не ссорились. Старались понять и другую точку зрения. Что же случилось, почему вдруг образовалась между нами такая крутая и глухая стена? Поверьте, комиссар, я не считаю себя правым, но меня потрясла и задела нетерпимость, с которой Зуев, а под его влиянием и Коля отнеслись ко мне.

Мишка сидел рядом со мной на тюках с бельем. Он тоже заметил, каким ласковым взглядом одарил меня Вовочка при словах Малахова: «Для мира и войны», то есть при всех условиях «благородство есть благородство, а подлость есть подлость»… Мишка заметно расстроился и на все уговоры Митяева и Зуева спеть вежливо, но упорно отвечал отказом. Я знал, что Мишка тяжело переживает разлад, но мы с ним ни разу так и не поговорили об этом. Я не хотел ставить его в неловкое положение, а он — теребить мне душу. Такие мы с ним деликатные, комиссар. Такие деликатные, что и поговорить не с кем…

В каптерку заглянул дневальный.

— Товарищ лейтенант, из штаба звонили. Вас командир полка вызывает.

Лейтенант растерянно оглядел свой попорченный огнем китель. На плече красовалась рыжая подпалина, на левом рукаве дыра, на лацкане вторая.

— Борис Петрович, пошлите кого-нито… да вот хоть Белосельского в общежитие. Пока он принесет что-нито на смену, мы вас в порядок приведем, — сказал Митяев, доставая из аптечки бритвенный прибор и широкий пластырь. — Повязку снимем, на ранку пластырь, и будет у вас вид, что надо.

Малахов благодарно кивнул старшине и посмотрел на меня.

— Если вам не трудно, Иван. Вот ключ. Возьмите в шкафу полевую форму, только сапоги и портупею не забудьте. Буду вам очень обязан.