Сегодня утром мы бежали на развод, разбивая каблуками стеклянные лужицы, но полковник стоял на трибуне освещенный солнцем. Днем работали в учебке, раздевшись до маек, — кочегары нагнали температуру до убойной. Давно кончились времена строительной грязи и пыли. Мы спускаемся с этажа на этаж, оставляя за собой новенькие классы с белоснежными потолками, с бежевыми, салатными и голубыми масляными стенами, отражающими свет электролампочек. А после обеда ударил снежный заряд, задул ледяной ветер, но Леопард вытрясал из нас душу вместе с холодом. Да нам и некогда было мерзнуть, мы были заняты ответственным делом — сочиняли песню.

Наш лейтенант — генератор идей. Я думал, что на совмещении профессий его надолго заклинит: освоим машину, начнется радио, телефон и так далее. Между прочим, есть еще водолазы, катера… непочатый край для овладения и освоения. Но Малахов оказался разностороннее. Он предложил нам самим написать песню. Идея была и заманчивой, и вздорной. Ни одна рота в полку не имеет собственной песни — пробавляются, кто чем может. Но… пуговицу к шинели пришить и то надо уметь. Правда, Мишка Лозовский недавно придумал смешную песенку о нашем Двужильном: По-моему, Митяев был польщен, хотя и крепко озадачен. Он человек конкретный, аллегории не по его части. А к Мишке у него слабость. Оказывается, в армии хороший запевала на вес золота.

Идею с песней сначала мужики приняли кисло, но всех завел Мишка. Я стал замечать, комиссар, что каждое предложение Малахова Лозовский встречает молча, а когда лейтенант уходит, начинает за его спиной темпераментно проталкивать в жизнь. Я сказал ему как-то:

— Для тебя каждое слово Малахова стало законом.

Я думал, что он взовьется, но Мишка и глазом не моргнул.

— Для меня закон — человеческое отношение к человеку, деловое к делу. У тебя есть претензии к лейтенанту?

Претензий у меня, естественно, не было. Малахов мне тоже по душе. Удивляла Мишкина активность. До прихода Малахова он был настроен иначе: не служить, а отбыть в тишине два года.

Мишка растормошил парней, предложив увлекательную игру: каждый кидает по фразе, сообща обсуждаем и, если годится хотя бы по смыслу, берем в копилку. За двадцать пять километров до станции навыдумывать можно многое. Представляете, как работала наша фантазия? Мы хотели, во-первых, чтобы песня была мужественной, во-вторых, маршевой, в-третьих, веселой, в-четвертых, в-пятых… задорной, инженерной, понтонной, солдатской…

Мишкино предложение, чтобы в песне обязательно были слова: «Понтонер не паникер» и «Настоящие мужчины — инженерные войска», всем понравилось, и я, от нечего делать, тоже принял участие в бросании фраз. Мы нанизывали их на Мишку, как кольца, и он, если удавалось, тут же подбирал рифмы. Если честно, комиссар, то я принял участие в этой игре на зло Вовочке. Пусть не воображает, что я скис и глубоко переживаю его сержантское «фэ!»

— Ша, мужики! — крикнул Мишка. — Ша! Я вам спою сейчас!

Леопард подпрыгнул, и Мишка упал на Степу Михеенко.

— А ну слезай! — возмутился Степа. — Сел верхом и еще петь собрался! Слезай, кому говорю?!

Под общий хохот Мишка перебрался на четвереньках к заднему борту и встал на колени. Пилотку он посеял, из черных взлохмаченных кудрей торчали соломины. Вид у него был, прямо скажем, не Версаль… Когда мы немного успокоились, Мишка бодро исполнил куплет будущей песни:

Внезапно Мишка замолчал и вскочил, вытаращив глаза, словно увидел привидение. Мы еще не успели ничего сообразить, как он заорал:

— Мужики, пожар! На станции пожар!

Впереди за железнодорожными путями возле станции полыхал бензовоз. Столб огня рвался из горловины. Леопард свернул с шоссе, которое шло в объезд станции, и понесся к месту пожара по прямой. Кажется, мы сбили чей-то забор, сумели проехать по шатким мосткам через канаву. Коля выдавал класс, но нам казалось, что мы еле ползем.

По перрону от станции разбегались люди.

— Паникеры! Трусы! — вопил Мишка.

— Хлопцы, там цистерны с мазутом! — крикнул Степа.

Мы ахнули. Все это время наши глаза были прикованы к факелу на бензовозе, и поэтому никто не видел на товарном составе мрачную цепь цистерн…

Мы застучали кулаками по крыше кабины.

— Скорее, Коля! Жми, Коля!

А ветер рвал факел на части, бросал куски на землю, на деревянные постройки станции. Трава и кусты, пропитанные горючим, кое-где занялись…

— Мужики, чем тушить будем? Голыми руками? — спросил Зиберов.

Кто-то сзади зло крикнул:

— Пожарники где? Это ихнее дело!

Мы стучали кулаками по кабине и орали друг на друга. Даже мощный глас Зуева заглох в общем крике.

Леопард ткнулся носом в железнодорожную насыпь. С одной, стороны кабины вылетел Коля, с другой Малахов.

— Взво-од, за мной!

Наверное, он вообразил, что ведет нас в атаку. А может, это так и было… Мы что есть силы рванули по путям к бензовозу.

— Куда? — закричал Малахов. — К пожарному щиту! Лопаты! Огнетушители!..

Понимаете, комиссар, сейчас мой рассказ кажется вам длинным, а на самом деле все: и гон Леопарда по полю, и наша свара, и бег по путям к пожарному щиту, а от него к бензовозу — заняли не больше пяти минут. Мы потом сами удивлялись — с той минуты, как Мишка в кузове, а Малахов в кабине увидели факел, и до последней, затоптанной искры на земле прошло десять минут. Поразительно, как много человек может сделать за такое мизерное время. Да один рассказ об этом гораздо дольше…

Вовочка и Степа, два Геракла, каким-то чудом сумели своротить и подтащить к бензовозу ящик с песком.

Я схватил огнетушитель и бросился к огню, но Зиберов оттолкнул меня в сторону.

— Дурак! Он счас взорвется!

В это время Коля Степанов взлетел на бензовоз с бушлатом в руках и накрыл горловину. Рядом с ним оказались Малахов и Лозовский, тоже с бушлатами. Факела не стало.

Я оглянулся. Огненные рукава тянулись к составу с мазутом, дожирая по дороге сухие кусты сирени. С каким-то злорадным треском вспыхнул газетный киоск. Я ударил огнетушителем о землю и выпустил пенную струю в огонь. Рядом со мной очутился Степа, тоже с огнетушителем. Другие парни вместе с Вовочкой забрасывали песком огонь на земле. От станции прибежали люди и вместе с нами ликвидировали остатки пожара.

Почему загорелся бензовоз, да еще на станции, где и без состава с мазутом полно горючих материалов, я не знаю. Ведется следствие. Солдатское радио сообщило, что шофер бензовоза испугался и сбежал, вместо того чтобы тушить или угнать машину подальше от опасного соседства.

У Коли ожоги лица и рук. Сначала его намеревались отправить в гарнизонный госпиталь, но начальник нашего медпункта капитан Саврасов сдался на Колины отчаянные просьбы оставить «дома». Коля так и говорил: «Товарищ капитан, я там от тоски погибну. Оставьте дома»… У лейтенанта ожог над правой бровью. Он пришел в роту из медпункта с повязкой на лбу, в прожженном кителе, чем-то напоминающий Печорина, раненного в бою с чеченцами.

Митяев вскипятил в каптерке громадный жестяной чайник и поил участников «героического рейда» крепчайшим чаем с домашними булочками. Он ходил вокруг нас на мягких лапах, подсовывал «собственноручные» конфеты из ягод в сахаре и смотрел на перебинтованного лейтенанта влюбленными глазами. Знаете, комиссар, в эти минуты он был счастлив. Неужели ему так мало надо?

Парни были возбуждены и без конца припоминали подробности, рисуясь своим хладнокровием и бесстрашием друг перед другом. И никто не вспомнил о постыдной ссоре, когда мы неслись к станции. Не знаю, комиссар, может, так и надо? Не мелочиться? Взглянув случайно на сумрачного Вовочку, я понял, что он думает о том же. И тут я, пожалуй, первый раз пожалел о том, что произошло. Теперь, когда Коля в медпункте, мы остались с ним один на один. Хитроумный идальго Лозовский самоустранился с начала конфликта, не желая выбирать позицию. Я и его понимаю, комиссар. Если бы не Коля, Мишка стоял бы рядом со мною насмерть, не разбираясь, кто из нас с Вовочкой прав. Хорошо это или плохо — другой вопрос. Просто Мишка так понимает дружбу. А Коля внес в его мозги смятение.