— Нахал ты, братец, что характерно… А впрочем, теперь ты сам большой. Валяй. Но только не в мастерской.

Это правило было железным, и ребята никогда не нарушали его даже в отсутствие мастера.

Они вышли на площадку перед мастерской и уселись рядком на спинку бывшей садовой скамьи, от которой остались чугунный каркас и две деревянные планки вверху. Никто не помнил, как и когда попала она на второй этаж производственного корпуса, но поколения пэтэушников в перерывах и после занятий выясняли на ней отношения, обсуждали международные проблемы, вопросы любви и шансы «Зенита» попасть в шестерку сильнейших.

Комиссар потрогал бороду, пропустил рыжеватые колечки между пальцами и сказал в раздумье, точно мыслил вслух:

— Послушай, Иван. Ты был моим учеником… Теперь ты знаешь о нашем деле примерно столько же. Но ты — мой ученик. Ты обязан обогнать меня, понимаешь?

Ничего себе — поворот! Ваня иронически хмыкнул.

— Вас? Думаете, это возможно?

— Конечно, непросто, — согласился комиссар, — а ты напрягись. Захочешь — сможешь, что характерно. И учти, пока это программа-минимум.

— Та-ак, — ошеломленно протянул Ваня, — а какова же тогда программа-максимум?

— Поговорим, когда вернешься из армии.

— Понятно…

Ваня вся еще не мог прийти в себя. Он не был готов к такому разговору. Интересно все же, что задумал этот непредсказуемый комиссар сотворить с ним в будущем, даже не поинтересовавшись, есть ли у человека собственные планы… И осторожно спросил:

— А все-таки?

— Я сказал: поговорим, когда вернешься. Ну ладно, скажу суть: хочу видеть тебя счастливым. Устраивает?

— Вполне. Хотя счастье, говорят, вещь эфемерная.

— Смотря для кого. Для меня вполне конкретная. Помнишь, как мы однажды определили, что такое счастье?

— Помню, конечно. Стать в своем деле незаменимым. Но это было давно, а…

Ваня запнулся, подумав о Насте. Комиссар тогда утверждал, что только высокий профессионализм делает человека счастливым. А все остальное — приложение к главному. Значит, Настя — приложение? Ерунда какая-то…

— Скажите, Виктор Львович, вы по-прежнему считаете, что человек может быт счастлив только работой? А… ну, скажем, личная жизнь… как без нее?

— Поверь мне, Иван, может, — твердо сказал комиссар. — Понимаешь ли ты, что в нашей жизни характерно… Без настоящего дела, без знания своей необходимости любовь самой прекрасной женщины не сможет сделать мужчину счастливым… во всяком случае надолго. Женщине личная жизнь еще может заменить все, а мужчине нет. Это аксиома. Кстати, и любить такого мужчину настоящая женщина не сможет. Влюбиться ненадолго — пожалуй, а любить — нет. И это тоже аксиома. Вот и делай вывод сам, если хочешь счастья.

Ваня невесело усмехнулся.

— Парадокс: не хочешь потерять любовь — вкалывай на производстве.

Комиссар расплылся в довольной улыбке.

— Вот так, красавец. Жизнь мужика тем и характерна, что с каждым годом задача усложняется и решать ее нужно самому.

— К сожалению, Виктор Львович, сейчас меня ждет армия, а не завод. Насчет вкалывать придется немного подождать.

— Ошибаешься, мой друг, — горячо сказал комиссар, — и на заводе, и в армии вкалывать нужно одинаково, в полную силу, что характерно. Только тогда все, чему я учил вас, обретет не только профессиональный, но и гражданственный смысл. И потом, Иван, я уверен, что каждый, кто служит в армии, как бы отдает свой долг тем, кто сражался с фашизмом… Пока не отслужил — должник. Ты понимаешь меня, Иван?

Комиссар яростно затеребил бороду, словно рассердился на некоторую высокопарность, прозвучавшую в его речи.

— И еще одно… прими в порядке совета. В армии, как в любом коллективе, есть свои правила игры. Хороши они или с твоей точки зрения плохи, но они есть и сложились не вчера. Столетиями отрабатывались, что характерно. Постарайся их понять. В конце концов, ты же не станешь играть в баскет по хоккейным правилам, верно?

Комиссар был беспокойно многословен, точно наставлял в дорогу неразумного. Ваня нахмурился. Он понял, чем вызвана тревога комиссара: не может забыть Ванин приход в училище. И поспешил успокоить:

— Все будет в порядке, Виктор Львович. Имеем кое-какой опыт на эту тему.

Комиссар виновато улыбнулся:

— Не обижайся. Все ловлю себя на мысли, что чего-то я вам недодал, что-то важное упустил, недосказал… Вот и пытаюсь наверстать.

Ваня украдкой взглянул на часы и спрыгнул со скамейки. Настя ждет, и нет у него больше ни одной свободной минуты.

— Виктор Львович, возьмите Сергея Димитриева в свою группу.

— Он уже подал документы?

— Подаст. Давно решено. Так возьмете?

Комиссар не ответил. Он смотрел мимо Вани в окно на лестничной площадке. Ваня обернулся. Во дворе на бревнах, обхватив колени руками, сидела понурив голову Настя.

— Два года не срок, — сказал комиссар, — пролетят незаметно, да и солдатская наука немудрая — освоишь. Главное, служи без дураков, с душой.

Ваня кивнул. Мудрая или немудрая, а осваивать придется. Слава богу, не на всю жизнь, а на каких-то два года. Можно и потерпеть.

— Спасибо, я постараюсь. Буду выполнять все, как положено, но душу вкладывать… Извините, Виктор Львович, душу я постараюсь сохранить. Да и зачем она армии?

— Ладно, — сказал комиссар, — тебе служить — тебе и решать. Смотри сам…

И Ваня понесся вниз. На переходе он задержал бег и взглянул вверх сквозь частую решетку ограждения: комиссар сидел в той же позе, и на лице у него жила печаль.

Глава III

— Рядовой Белосельский, вы слышали команду?

— Извините, товарищ старший сержант, задумался…

На скуластом, загорелом лице сержанта отразилось такое изумление, словно Ваня вышел на построение в домашних тапочках.

— О чем, если не секрет?

— Да так… Ни о чем, товарищ старший сержант.

Сержант пристально смотрел на Ваню, точно решал в уме задачу с двумя неизвестными: что это — сознательное хамство или простодушие? Мишка горячо дышал Ване в затылок, готовый принять казнь вместе с другом. Но сержант неожиданно улыбнулся, вспомнив, видимо, что перед ним еще не солдат, а неотесанный штатский пень, с которого снимать и снимать стружку.

— Плохо, товарищ Белосельский, — назидательно сказал он, — оч-чень плохо! У солдата мозги должны быть всегда включены на внимание. Первая солдатская заповедь: знать свое место в строю и внимательно слушать команду. Запомнили, товарищ Белосельский?

— Так точно.

— Ну держись, Иван, за Вовочкой не пропадет, — обеспокоенно прошептал Мишка.

Вовочка — заместитель командира взвода старший сержант Зуев. Правда, Вовочкой солдаты называли его только за глаза — сержант не из тех, кто потерпит фамильярность. Он русоволос и голубоглаз, как большинство коренных новгородцев, и когда стоял перед строем, развернув широченные плечи, в нем чувствовалась древняя тяжеловесная сила новгородских ратников. Обычно Зуев не стеснял себя словами, особенно играя в волейбол — тут он мог высказать незадачливому игроку все, что в данный момент о нем думает, невзирая на чины и звания. Но когда Зуев чувствовал себя задетым, как командир, речь его становилась убийственно вежливой.

— Да и вид у вас, товарищ Белосельский… — Зуев развел руками, изображая высшую степень удивления. — Прошу прощения, но в данном случае трудно назвать вас рядовым. Солдат в строю — это же воин! Орел! А не какой-нибудь инвалид в обозе. Сапоги надраены, бляха надраена, ремень затянут. Пилотка на два пальца выше брови и чуть-чуть на правый глаз — молодцевато! Рота-а, поправить пилотки! Вот так… Ничего, ничего, со временем выработается автоматизм. Белосельский, даю две минуты, чтобы сапоги и бляха заблестели, как положено.

— Ну, что я говорил? — горестно шепнул Мишка.

Ваня помчался в казарму. За две минуты, щедро отпущенные Зуевым, сапоги можно привести лишь в относительный порядок, а для придания им настоящего вида и блеска у солдат существует целая наука: вначале сапоги надо высушить в сушилке или под батареей, затем намазать ваксой и снова высушить. После этого головки поливаются сладкой водичкой, чтобы на них образовалась пленка. Снова высушить и потом бархоточкой, бархоточкой… Но Ване было не до сапожной классики. Кое-как приведя сапоги и бляху в приличное состояние, он побежал на плац.