Малахов поспешил вступиться за своего замкомвзвода:

— Я же тебе говорил, что его за руку не поймаешь. Хуторчук засмеялся и похлопал Малахова по рукаву.

— Ей-богу, ты меня умиляешь, филолог. Это тебе кажется потому, что ты его сам не слышишь, а только видишь результат. А солдаты все и слышат, и видят. Каждый вечер, когда подводишь итоги дня, все его поступки, даже фразочки, должны стать предметом серьезного разговора.

— А если солдаты будут молчать?

— Будут. Поначалу. Ты учти, что большинству из них всего по восемнадцать лет. Хоть они и шибко грамотные, и начитанные, а много ли они видели в жизни? Большинство поступков твоего молодчика они просто недопонимают, не видят последствий и в целом вреда для армии. Ты и должен объяснить им, что к чему… А один на один тебе с ним не справиться. Он будет тебе из-за угла пакостить, ты его наказывать… Война, а не воспитание. Ты обязан выставить его на свет, чтобы весь взвод, вся рота увидели его настоящее лицо. Если его поведение осудят сами солдаты — тогда ты, Малахов, на коне, тогда ты всем нарушителям перекроешь кислород.

— Задача… В пятницу у нас комсомольское собрание. Что, если поставить этот вопрос?

Хуторчук в сомнении покачал головой.

— Не спеши. Подготовиться крепко надо. У тебя со старшиной контакт?

— Он меня на чай приглашал.

— А ты сходи, сходи. Старшина многое подсказать может. Хороший старшина, Малахов, великое дело. А твой Митяев многих стоит. На таких армия держится.

Хуторчук взглянул на часы.

— Конец света! Через сорок минут у меня беседа с джентльменами. Давай, Боря, в темпе!

И Хуторчук двинулся напролом сквозь кусты к светлой полосе за деревьями. Они вышли из леса за километр от части возле первых домов совхоза. Кое-где в домах уже светились огни, хотя на улице было еще достаточно светло. Над лесом в полнеба пламенел закат.

Неподалеку от того места, где лейтенанты вышли из леса, стояла поперек дороги стельная корова и меланхолично жевала траву. А в нескольких шагах от нее замерла в испуге девушка в джинсах и свободном черном свитере.

Офицеры переглянулись. Девушку они узнали сразу — дочь замполита Ксюша, но им и в голову не могло прийти, что она боится пройти мимо коровы.

— Добрый вечер, уважаемая Ксения Владимировна! — сказал галантный Хуторчук. — Изучаете местную фауну?

Ксюша кивнула и умоляюще взглянула на офицеров.

— Если вы домой, мы готовы сопровождать вас, — продолжал Хуторчук. — Надеюсь, наше общество вас не шокирует?

Малахов чуть не застонал вслух от провинциальной выспренности Виталия. Хорошо, если Ксюша поймет, что Хутор просто валяет дурака…

— Пожалуйста, заберите меня отсюда, — жалобно сказала Ксюша, — а то она… смотрит.

— Я жду награды за спасение прекрасной дамы, — сказал Хуторчук, — и Малахов тоже ждет. Боря, ты ждешь?

— Я бескорыстен, — сказал Малахов.

— Конец света! — с притворным негодованием воскликнул Хуторчук. — Стоит появиться красивой девушке, как друзья становятся соперниками. Вам, конечно, это льстит?

— Нисколько, — сказала Ксюша, чувствуя, как запылали щеки, и порадовалась в душе, что в полутьме не видно ее лица.

Они шли по обочине шоссе, и Хуторчук всякий раз на неровностях церемонно поддерживал ее под руки. На дороге зажглись фонари, и лес надвинулся, сливаясь впереди в сплошную черную массу.

— Разрешите вам не поверить, — в голосе Хуторчука было превосходство человека, знающего жизнь. — Все женщины любят комплименты.

Ксюше был неприятен развязный тон Хуторчука, и она мысленно кляла себя за то, что не дождалась автобуса и отправилась домой пешком. Но благодарность за спасение мешала оборвать разговор, и она постаралась ответить как можно мягче:

— Может быть, но я не слышала комплимента.

— Браво! — сказал, смеясь, Малахов. — Мяч в сетке. Мужская команда теряет подачу и проигрывает.

— Ни за что! — возмутился Хуторчук. — Как воспитанный человек, я уступаю дорогу женщинам. Особенно медичкам.

— Почему? — заинтересовалась Ксюша.

— Смертельно боюсь горчичников… Осторожно, море!

Бескрайняя лужа перекрыла шоссе. В редком свете придорожных фонарей она была почти не видна, и Ксюша едва не ступила босоножкой в воду.

— Малахов, бери Ксению Владимировну под локоток, — скомандовал Виталий, — не взыщите, сударыня, другого транспорта у нас нет… Подожмите ножки, миледи, и-и… Бегом марш!

Лейтенанты пробежали по воде, поднимая тучи брызг, и вывезли Ксюшу на сухое место.

— Опять награду потребуете? — отряхивая брызги с брюк, ехидно спросила Ксюша.

Виталий гордо выпрямился, поправил фуражку. В темноте глаза его были не видны, но Малахов готов был поклясться, что они светятся бесовским синим огнем.

— Дурной пример заразителен, — сказал Виталий, — я час от часу становлюсь все бескорыстнее.

— Ксюша, вы какое направление в медицине избрали? — спросил Малахов. Ксюша ему по-человечески понравилась еще тогда, на пельменях у замполита, но с тех пор они ни разу не виделись и он ничего не знал о ней.

— Педиатрию, — сказала Ксюша.

Малахов почувствовал, что и она рада перемене темы, но Хуторчук был начеку.

— Педиатр, педикюр, — мрачно изрек он, — в переводе на русский: пед — нога, кюр — забота, иаторео — лечу… По аналогии: педикюр — забота о ногах, а педиатрия — лечение ногами. Как вы собираетесь лечить малолетних граждан: бутсами или шиповками?

— Туфлями на шпильках, — серьезно сказал Ксюша.

У Малахова испортилось настроение. Хутор словно нарочно сводил разговор к пустому трепу… За автобусной остановкой уже и ворота в военный городок видны, а они так и не успели ни о чем поговорить… Остряк!

— А вы садистка! — укоризненно сказал Хуторчук. — Шпильки жуткое оружие, особенно в часы пик.

Они прошли через проходную и миновали общежитие. Возле своего дома Ксюша сказала:

— Благодарю вас, товарищи офицеры.

— Рады стараться! — сиплым шепотом рявкнул Хуторчук.

Малахов неловко пробормотал нечто о приятном вечере. Ксюша открыла дверь и сказала, мстя Хуторчуку за насмешки:

— Кстати, о награде. Я сегодня же напишу в «Комсомолку» о вашем подвиге. Страна должна знать своих героев.

— Что вы! — скромно сказал Хуторчук. — На нашем месте так бы поступил каждый.

Ксюша засмеялась и побежала вверх по лестнице. А они стояли и слушали стук ее каблуков, пока наверху не хлопнула дверь в квартиру замполита. Виталий поправил портупею, одернул китель под ремнем.

— Все, филолог, — сказал он совершенно иным деловым тоном, — антракт кончился. Лично я дую к своим гаврикам.

— Я тоже в казарму, — сказал Малахов, идя вслед за Хуторчуком по узкой асфальтовой дорожке между соснами. — Слушай, Виталий, какая муха тебя укусила?

— Насчет трепа? — спросил, не оборачиваясь, Виталий. — Неужто понял?

— Ты меня за кретина держишь?

— Немного есть… За филолога. Да если бы не я, ты бы раскрутил задушевный разговор и размяк, как масло в духовке.

— Что в этом плохого?

Они остановились у первого подъезда казармы. Здесь на третьем этаже квартировала рота Хуторчука. Свет фонаря высвечивал лицо Виталия, и Малахова поразила его беспричинная суровость.

— Все плохо, — убежденно сказал Хуторчук. — Задушевные разговоры бесследно не проходят. Это пролог к новым отношениям. Мы эту науку прошли. Спасибо, больше не надо… И тебе не советую.

Если бы не грусть, против желания Виталия просквозившая в его словах, Малахов рассердился бы за непрошеное менторство.

— Ты же не знаешь ее, — сказал он с упреком.

— Чую. За такими девушками просто так не ухаживают. Ты это учти, филолог, если дорожишь свободой.