Малахов и Хуторчук прошли немного по обочине, оскальзываясь на глинистой почве, а затем по еле видимой в черничнике тропинке зашли в лес. Он был по-осеннему тих и угрюм. Корабельные сосны стояли стеной, точно поднятые на попа неотесанные бревна. Их кроны в вышине занавесили небо, и от этого в лесу даже днем было сумрачно. Кое-где, точно школьники в испуге, жались друг к другу зеленые ели, а на редких прогалинах горели осенним пожаром березы. Под сапогами лейтенантов смачно чавкал мох, хрустел брусничник, покорно ложился на землю вялый папоротник.

— Конец света! — воскликнул Виталий и остановился перед бугристой, полузасохшей сосной. — Погибла, матушка… Знаешь, что ее сгубило? Смотри сюда!

Нижняя часть ствола у сосны была усеяна светло-коричневыми шляпками мелких грибов. Виталий пнул их сапогом.

— Тунеядцы! Живут под корой и возле корней, забирают у дерева все соки, оно и гибнет. Между прочим, филолог, они вполне съедобны… А вот тебе, урбанист, настоящий гриб!

Он нагнулся и сорвал под кустом гриб с темно-бурой мясистой шляпкой.

— Учись, филолог, пока я жив. Это чернушка, или свинушка. Конечно, самый гриб начинается с конца августа и до первого похолодания, но если знать лес, можно и в апреле собирать, например, сморчки. Правда, в лиственном лесу. А сейчас мы с тобой можем рассчитывать на груздь, еловые рыжики, сыроежки… А вот на той полянке под березками можно найти волнушки или лисички.

— Откуда ты все это знаешь? — не выдержал Малахов.

— Антирисуюсь знать, как говорил мой знакомый прапорщик. Я же тебе говорил, что офицер должен знать хотя бы понемногу обо всем. Представь, что ты со своим взводом окажешься отрезанным от своих. Чем прикажешь людей кормить? Идти в ближайший населенный пункт за продуктами? Я, между прочим, проанализировал по литературе гибель некоторых партизанских отрядов и войсковых групп. В основном, когда они выходили в населенные пункты за продуктами: Отсюда вывод: хочешь выполнить задачу и сохранить людей — научись пользоваться подножным кормом. Кстати, урбанист, целебные травки тоже офицеру не вредно знать. Медик не всегда под рукой, а командир всегда в ответе за людей.

— Понятно, — ошеломленно протянул Малахов, ощущая почти физически превосходство Виталия.

— Так что у тебя, Борис? Серьезное?

— Зависит от точки зрения, — сказал Малахов.

— Принято. Излагай вначале свою.

Малахов помолчал, собираясь с мыслями. Он был уверен, что Зиберов, как вредная бактерия, разлагает весь взвод. Если копнуть любое происшествие во взводе — у истоков обязательно замаячит фигура Зиберова. Больше всего Малахова бесила ловкость, с которой этот здоровенной парень подставлял вместо себя под неприятности других…

— Помнишь, я говорил тебе о некоем Зиберове?

— Помню. Неприятная личность с манией величия.

— Позавчера, когда ты был в суточном наряде, у нас не хватило олифы и начштаба договорился с директором совхоза, что они дадут нам бочку взаймы. Я пошел в совхоз, а Зиберов и выскочил по берегу озера на шоссе…

Малахов рассказывал, постепенно накаляясь, точно Зиберов снова стоял перед ним на пустынной дороге и нагло усмехался, уверенный, что без свидетелей может позволить себе все. «Молочка захотелось, товарищ лейтенант, солдатские харчи поперек горла… Жалко вам, что ли? Никто и не узнает. Можете сажать, ваше дело… Мне-то что, я отсижу, товарищ лейтенант, да вам же хуже будет…»

— Я подал рапорт капитану на пять суток.

— Ясно, — сказал Виталий, — теперь, я полагаю, следует точка зрения Дименкова?

— В том-то и дело! Вызвал он меня сегодня перед обедом и приказал забрать рапорт. Дескать, надо воспитывать, а не на губу сажать. На объекте и так рук не хватает, сроки жмут… И не преминул напомнить, что рота борется за звание лучшей, а некоторые молодые офицеры необдуманными действиями сажают пятно…

— Конец света! — рассердился Виталий. — Боится, что производство задержат. Да пусть мне никогда капитана не получить, чтоб я стал покрывать самоход! Довоспитывались! Представляешь, я на днях передачу смотрел: судят трех гавриков за воровство. Журналист явился на комбинат брать интервью у главного инженера: «Какую такую вы с ворами работу проводите воспитательную?» — «Огромную! — радостно восклицает главный. — Тех, кто по первому разу засыпался, в суд не передаем, воспитываем. Только со второго или даже с третьего раза…» Ты понимаешь что-нибудь в этом, Малахов? У мужиков лысины образовались, внуки в школу бегают, а их все воспитывают… Твоего Зиберова папа с мамой восемнадцать лет воспитывали так, что его уже ничем не перевоспитаешь…

Он замолчал и пошел в сторону шоссе. Малахов двинулся следом. На днях он слышал, как Зиберов, в ответ на замечание старшины о беспорядке в тумбочке, пустил вслед Митяеву: «Как надену портупею, так тупею и тупею». Солдаты смеялись. Справедливое замечание старшины стало выглядеть солдафонской придиркой… Сейчас, задним числом, Малахов корил себя: почему он тогда не поставил нахала на место? Боялся оказаться в роли подслушивающего? И недоумевал: откуда у молодого парня столько злобы?

Внезапно Хуторчук остановился, повернулся к Малахову.

— Вот что я думаю, Борис. Дименкова ты, конечно, можешь заставить дать ход рапорту, но… не советую. Подожди, подожди, я знаю, что ты его не боишься, дело не в этом. Не принято на своего непосредственного командира жаловаться… Как хочешь, Боря, а в каждом сообществе есть свои неписаные законы и соблюдать их надо, порой, строже писаных. Конечно, ты можешь выступить на партийном собрании — это другое дело. Это не жалоба, а критика.

— Не знаю… не умею я на собраниях.

— Я тоже, — признался Виталий, — как посмотрю в зал, где полно офицеров старше и по чину, и по опыту, так все слова из башки вон… Я другое хочу сказать. Когда я из училища пришел в полк, был у меня солдат — Жуковым назывался. Происходила у меня с ним примерно та же история… Разгильдяй был этот Жуков первой марки. Все нутро у него было повернуто не к выполнению задачи, а на подрыв. Я с ним и так, и этак, а от него все мои слова, как от стенки горох… Прямо на роже было написано: «Говори, говори, лейтенант, тебе за это деньги платят…» Знаешь, Борис, в чем была моя главная беда? А в том, что в роте было семьдесят комсомольцев, а коллектива не было. Усвоил?

— Усвоил. Дальше что?

— Дальше я желаю понять, что для тебя главное: заставить Дименкова посадить Зиберова на губу или наладить нормальную жизнь во взводе?

— По-моему, тут нет двух мнений.

— Молоток, филолог! — обрадовался Хуторчук. — Тогда я расскажу тебе, как я со своим Жуковым справился. Заступает, к примеру, рота на дежурство — Жукова в наряд по столовой, помои таскать. Занимаемся уборкой территории — ему самую грязную работу… У всех нарушителей, как правило, болезненное самолюбие: как это мне кто-то смеет приказывать?! Вся их фанаберия отсюда. Для них таскать помои или гальюны чистить — унижение. Привыкли на других выезжать. А уж я, будь спок, следил, чтобы Жуков кого послабее не заставил вместо себя… А за пререкания — часок строевой подготовки в индивидуальном порядке для повышения морального духа.

— Крепко! — поразился Малахов.

— А ты как думал? — озлился Хуторчук. — В солдатики в песочнице играем? Захотел — слепил, захотел — сломал? На заводе брак еще можно исправить, а в армии — дудки! В каждом учебнике написано, что современное оружие — оружие коллективного пользования. Один такой Жуков или Зиберов может подвести всю роту так, что в боевых условиях кровью платить придется, и не малой. Таким путем, Боренька, и заметь — все по уставу. Командиру его крепко знать надо.

— Я тоже читал уставы.

— Не читать, сударь! Это тебе не любовный роман. Изучать и брать на вооружение. Хотя… Хотя уставы порядочными людьми для порядочных людей писаны, а с каждым призывом обязательно приходят два-три таких Зиберовых. Этих и золотым словом не проймешь… Поэтому жалость или послабление таким преступны. Не умеешь — научим, не хочешь — заставим, великая формула. Но я удивляюсь не тебе, а твоему Зуеву. Как же это он, опытный сержант, слабину дал?