— Проходите, гражданин, присаживайтесь, — предложил Ник, стараясь говорить бесцветно и буднично, как начальнику, себя таковым осознающему, и положено. — Давайте побыстрей, уважаемый, у нас дел и без вас — невпроворот!

Мужичок, прошаркав по деревянному полу кабинета стоптанными ботинками без шнурков, осторожно присел на табурет, скованные наручниками руки пристроил на коленях.

— Где чалился, братишка? — тут же проявил себя Сизый. — Судя по перстням и татуировкам видимым, не простой ты чалдон, дядя. В законе, чай?

— Да и у вас, начальник, тоже руки непростые, заметные, — отпарировал Сомов. — Да и внешность лица — авторитетная.

— Отставить! — рявкнул Ник. — Зарубите, Сомов, у себя на носу: судьба ваша сейчас — только от меня зависит! Скажу расстрелять — через пять минут к стенке поставят! А могу и словечко доброе замолвить, просекаешь?

Сомов только плечами пожал:

— Оно, конечно, понятно. С расстрелом то есть. А вот какие другие варианты имеются? И что для этих других вариантов я совершить должон? Поясните, будьте так добры, начальник!

— Варианты? — Ник демонстративно зевнул. — Только один вариант безальтернативный и существует. Мы на днях в те места думаем наведаться. Если с твоей помощью разберёмся однозначно, что там случилось, настоящих убийц найдём, то и тебе снисхождение будет. Не найдём — не обессудь, лично пристрелю, как пса блохастого. Так что думай, дружок! И требуется от тебя немного: расскажи всё, что знаешь, чётко, доходчиво, все мелочи вспомнив. А ещё — ощущения всякие. Понимаешь?

— Субъективные, например, или на подсознательном уровне, — важно, голосом Иосифа Виссарионыча, пояснил Банкин, грозно хмуря свои густые брови.

— Вот про это последнее, — Сомов посмотрел на Банкина с уважительным испугом, — ничего добавить не могу. А так, что же, слушайте. Только прошу — дайте до конца рассказать! А то тут некоторые, — чуть заметно кивнул головой в сторону стоящего позади него лейтенанта, — сразу кулаками в морду лезут, после первых же десяти слов. Да ещё кричат при этом: " Не смей врать, собака! Ещё раз соврёшь — тут же пришибу гниду!" Как же после этого правду говорить? Жить-то хочется, как и всем! Может, вы разберётесь? Ребята, как я погляжу, вы серьёзные, с понятиями. — И покосился с надеждой на Лёху.

Лейтенант за его спиной засопел смущённо.

— Я сам-то ростовский, — начал Сомов. — Поэтому и нет ничего удивительного, что в блатные подался. Традиции, так сказать. Нравы опять же. Влияние среды, как дедушка Карл Маркс учит. Но с мокрухой дел никогда не имел. Карманником начинал, потом в медвежатники переквалифицировался, потому как доходнее. Посидел, понятное дело. И там, и тут, все пересылки истоптал. Короновали, конечно. Последний раз в Воронеже погорел, вломила одна сука дешёвая, слила ментам. Да ладно, поквитаемся потом. В этот раз меня в Певек отправили — новую зону обживать. В Певек так в Певек. Мы — привычные. Всё бы ничего, да кум попался — не приведи Господь! Невзлюбил он меня за что-то и давай третировать: чуть что не так — карцер. И так в бараке холодно, а в карцере пол земляной — вечная мерзлота, почки отказывать стали. Да и голодно. Чувствую — помру скоро, сдёргивать пора. Дал каптёру по башке, рюкзак жрачкой затарил и рванул в тундру, благословясь, благо июль месяц стоял на дворе. Как через забор с колючкой перебрался? Про это говорить не буду, извиняйте, оно к делу не относится, а свет — он не без добрых людей. По тундре месяц бултыхался, всё около Чаунской губы тёрся. Думал: вдруг корабль какой к берегу поближе подойдёт? Переберусь тогда потихоньку на борт, спрячусь. Ничего не получилось, все суда далеко от берега проплывали, не останавливались. А жратва-то вся и закончилась. А за ней — и силы. Ноги страшно опухли, идти отказываются. Ползу по этой тундре, к концу спектакля готовлюсь. Тут на буровую эту выполз, что стояла на берегу Паляваам. Хорошие мужики попались: накормили, пригрели, с собой оставили, ну, в качестве разнорабочего.

— А вот и врёшь всё, сука лагерная! — взревел лейтенант. — Те ребята все партейные были, не могли они беглого зэка пригреть! Расстрелять — могли. Даже обязаны были, потому как дело у них было — секретности особой. Но накормить, в разнорабочие определить — нет, не могли. Правду говори, гадёныш, пришибу!

— Отставить! — распорядился Ник.

А Банкин опять свои густые брови нахмурил и голосом Ленина объяснил лейтенанту:

— Видите ли, уважаемый, не тот нервничает, кто по столу пальцами барабанит. А тот, кого этот стук раздражает сильно. Понятно? Ясна вам такая сентенция, голубчик мой?

Лейтенант только головой старательно закивал, что тот болванчик китайский.

Сомов, дождавшись от Ника разрешительного жеста, продолжил:

— Хорошо мы с теми мужиками жили, компанейски. Работы, правда, много было, да ничего — человек быстро к работе привыкает. В начале октября я от буровой отошёл на пару-тройку километров — брусники набрать. Она хоть и помороженная уже была, но ничего, с кипятком — в самый раз. Собираю, вдруг — выстрелы со стороны буровой. Чуть погодя — ещё. Затаился я в ёлочках-кустиках, почуяло сердце беду. Через часок мимо меня четверо протопали. Все в каких-то робах пятнистых, сапогах высоких со шнуровкой — первый раз такую обувку видел. И говорят не по-нашенски, по-заграничному насквозь.

— Опять врёшь! — не утерпел лейтенант. — Откуда здесь иностранцам взяться? Да я тебя сейчас… — и осёкся под хмурым взглядом Банкина.

— А на каком языке говорили те четверо? — поинтересовался Ник.

— Дык, откуда же я знаю? — удивился Сомов. — Мы языкам не обучены, гимназиев не посещали.

Ник выдал несколько фраз по-английски, первое, что в голову пришло.

— Не, — завертел головой Сомов. — Совсем непохоже.

Ник повторил то же самое — уже по-немецки.

— Точно, точно, — обрадовался Сомов. — Так они и говорили между собой: "Раухен ферботен, найн, бите".

Ник переглянулся с Сизым: опаньки, как оно вытанцовывается.

— Ну так вот, — возобновил своё повествование Сомов. — Полежал я ещё некоторое время в тех кустиках. А как же иначе? Надо же было выждать. Лежу это я и вдруг запах чувствую. Пахнет палёным, противно так. А ветерок-то со стороны буровой был, тут я и смекнул, что плохо оно всё. Пошёл туда, а там пламя уже догорает, головёшки одни. Но общую картину можно понять: постреляли эти пятнистые всех моих товарищей, потом внутри копра бурового тела сложили, всё горючкой залили и подожгли. Предварительно и всё оборудование поуродовали, порушили. Вот, милостивцы, и всё. Потом суток через трое парашютистов, наших, конечно же, с самолёта выбросили. Они меня и арестовали. А я и не пытался убежать. Опять же, куда? В тундру, чтобы те пятнистые поубивали?

— Врёт он всё, — хмуро подытожил лейтенант. — Сам и поубивал всех, из-за съестного. А потом и поджёг, заметая следы. У-у, будь моя воля, расстрелял бы!

— Ладно, — вмешался Сизый. — Расстрелять его всегда успеем. Ты, Сом, мне вот что скажи. Не было ли в этих иностранных стрелках странностей каких? Может, вели себя как-то неправильно? Ты же в законе, такие вещи сразу просекать должен.

Заёрзал Сомов на табурете, словно смущаясь чего-то, наконец, выдавил из себя:

— Дык, понимаешь, мне тут одна мысля покою не даёт. Ещё тогда мне показалось, что они очень уж громко между собой разговаривали, словно для меня специально. Будто заметили меня, но убивать не стали, чтобы я потом про них всем рассказывал. Может быть такое?

На этом беседу с Сомовым и закончили. Отправили обратно в камеру, пообещав разобраться во всём, если что — посодействовать смягчению участи.

Вернулся лейтенант, Сомова отконвоировав, объявил:

— Ко второму-то ножками придётся пройтись, он буйным иногда бывает, поэтому предосторожность соблюдать приходится.

Прошлись: камера была на две части разделена, перед решёткой стояли стулья для посетителей, за решёткой на койке человек сидел. Совсем обычный — длинноногий юнец с прыщавой физиономией и причесоном под полубокс.