— Но ты ударился в сторону, Авив. Тебе желательно было знать мое мнение о твоем исповедании. По существу я не берусь толковать о нем. Для этого надо быть и начетчиком в вашем старообрядческом смысле, и человеком особого вероучительного склада. А этого во мне нет… извини!
— Мое чтение — я тебе начистоту скажу, Заплатин, — было только претекст. Я желал вытянуть тебя на коренную беседу вот о том, что меня изумляет и сокрушает в вашем брате.
— Этого в один присест не решишь.
— Однако! Дело-то в том, что ни у кого из вас нет ничего в запасе. Вы об этом не думали. Оно для вас чуждо. А о том забыли, что вы, tacito consensu, миритесь с всеобщей нетерпимостью, миритесь с своим, как ты сейчас сказал, собственным духовным закрепощением.
Небось собери здесь дюжину однокурсников, брось им какую-нибудь фразу, что автор «Капитала» ошибается в том-то и в том-то. И сейчас дым коромыслом поднимется. А тут духовная жизнь целого народа — и хоть бы нуль внимания!
— Это не совсем так, Авив. К религиозным движениям последних годов есть интерес в хорошей, читающей публике.
— Так… от нечего делать! Или из общего свободомыслия; но потребности настоящей, как в том же простом народе, — нет! А без Бога, братец мой, жить нельзя. Я тебе не говорю — без какого. Но без того, что обозначается словом religio, вселенской, общемировой связи — жить людям, причисляющим себя к избранному меньшинству, — нельзя!
Никогда еще Заплатин не слыхал, чтобы Щелоков так горячо и красноречиво говорил. Даже его прибауточный, рядский жаргон слетел с него, и в его тоне, выборе слов, жестах чувствовался не человек заурядной
"умственности", не оптовый торговец ситцем, а бывалый студент, который больше десятков своих товарищей думал и читал.
— Ты, пожалуй, прав, Авив Захарыч, — сказал Заплатин, спуская на пол ноги, — но извини меня, я сегодня совсем швах. В виске зудит. Да и вообще… не скрою от тебя, я никуда не гожусь. Совсем развихлялся душевно.
Щелоков воззрился на него и вполголоса вымолвил:
— Сердечные дела небось?
И тотчас же с милой усмешкой прибавил:
— Иль… тяжело и с приятелем душу отвести? Ась?
Заплатил махнул рукой и отвернулся.
— Не поможет, — обронил он, также вполголоса.
— Да нешто вышла зацепка какая?
Своей ревности Заплатин продолжал стыдиться. Но она не стихала.
Надя не нашла даже нужным скрыть от него, что она на днях завтракала у Элиодора с глазу на глаз.
В первый ли раз — он не знает.
— Уж не Элиодор ли тут начал действовать? — спросил
Щелоков, заглянув в лицо Заплатина.
Тот, не отвечая сразу, встал и начал прохаживаться по комнате.
— Не хочется мне об этом говорить, Авив.
— Не хочется, так не говори! Я в душу твою насильно забираться не стану. А ежели… я верно угадал и дело идет о женском сословии, то позволь тебе задать один вопрос: ты с этой девицей желаешь вступить в законное сожительство?
— А то как же?
— И брак для тебя таинство?
Щелоков поднял голову и пристально поглядел на Заплатина. Тот остановился против дивана.
— К чему этот вопрос, Авив Захарыч?
— Можешь на него и не отвечать. Ежели действительно таинство, как для церковного, — тогда об этом речь будет после; а коли ты на него смотришь только как на необходимость или как на запись в нотариальной конторе — тогда я тебе, как твой товарищ и приятель, скажу: так не гож/о, Иван Прокофьич.
— Что же не гож/о?
— А вот идти — без веры — на исполнение обряда, который для тебя не таинство, и совсем не потому, почему мои единоверцы отрицают святость брака до поры до времени.
— Оставим мы эту казуистику. Ты любишь порядочную девушку — как иначе освятить вашу связь в глазах общества?
— Как? А позвольте вашу милость спросить: примерно, на твоем бы месте был я, Авив Щелоков, который значится по федосеевскому согласию? И я пожелал бы «поять» себе в супружницы девицу государственного исповедания. Как тогда быть? Ежели она потребует от меня венца — я должен ей в этом отказать; а если она сама только формально принадлежит к лону своей церкви — она будет жить со мною.
— Как посестра?
— Да, как посестра, коли ты непременно хочешь раскольничье жаргонное слово. Так оно будет честнее и проще. А ежели и ты только по принуждению церковный, так зачем же тебе совесть свою насиловать? Точно так же и та девица — буде брак для нее совсем не таинство. Не пойдет она на свободное сожительство, — значит, она тебя не любит. От такой не в пример лучше отказаться, пока еще не поздно.
— Все это не то! — вырвалось у Заплатина, и он опять заходил, ероша волосы, всклокоченные от лежанья на диване.
— Не то! Значит, началась… драная грамота? Послушай,
Иван Прокофьич, присядь сюда, хотьь на минутку. Так нельзя толком разговаривать.
Заплатин присел к нему, и Щелоков взял его за руку, приблизив лицо к его лицу.
— Жаль мне тебя, друже. Ты человек и душевный и умственный — на редкость! Перед тобою долгий путь… работы, развития, хороших дел гражданина. Вот теперь надо приобрести права. Можешь пойти по любой дороге. И вдруг — ты навек хочешь связать свою судьбу с бабенкой. Извини меня. Твоя девица и красива, и, может быть, выше других качествами изукрашена, но зачем такое бессрочное обязательство?
Выражение Щелокова было как раз то, какое Заплатин употреблял, когда говорил с Надей о браке.
— Рассуждения не новые, — выговорил он.
— За новостями в магазины мод ходят, Иван Прокофьич…
Нельзя, друг мой сердечный, ставить все на карту из-за того, что природа наделила нас влечением к женскому полу. Пускай подождет и твоя девица. Пускай сначала сама-то сделается годной в подруги не мальчику, а мужу. Это, кажется, Марина говорит — у Пушкина — Самозванцу. Я не проповедую распутства и сам им не зашибаюсь. Но, право, лучше уже временно согрешить, чем век свой маяться… А теперь не пойти ли нам в трактир? Хоть немного бы сбросить с себя любовную хандру? Ась?
— Спасибо… не могу. Голове все хуже. Ни пить, ни есть я не в состоянии.
— А тогда ложись и не обессудь меня за все, что я тебе тут наговорил.
Щелоков пожал ему руку и тихо вышел из комнаты.
XII
Снежная сиверка гуляла по улицам и переулкам Москвы. Наступил четвертый день праздников.
Но все так же непразднично было на душе. Заплатин шел по тротуару, подняв воротник, шел без цели. Никуда его не тянуло: ни в зрелища, ни в гости.
Никогда он не чувствовал себя таким одиноким в Москве — никогда! Вечером — особенно!
Разве он мог себе представить, — когда мечтал с Надей, там у себя в городке, как они заживут в Москве, — что на праздниках, всего неделю перед Новым годом, они по целым дням не будут видеться!
Она каждый вечер — на репетициях, с какими-то любителями, — кажется, даже тайно от учителя декламации, который не очень это поощряет.
Он мог бы туда заходить, но не желает. Все это «театральство» сделалось ему противным до крайности.
Этот мир только теперь раскрылся перед ним во всей своей сути.
На примере Нади он видит, какая растлевающая струя забирается в душу.
Под предлогом увлечения искусством возделывают в себе чудовищное себялюбие, самовлюбленность, какую- то хроническую манию. Все равно что азартные игроки.
Нет ни Бога, ни истины, ни науки, ни отечества, ни друзей, ни ближних, ни добра, никаких убеждений; а есть только пьеса, роль, публика, «приемы», есть горячка кулис и театральной шумихи, состояние опьянения от хлопанья ладоней и вызовов.
Ничего более чудовищного в нравственном смысле не существует! И женщину этот недуг пожирает еще жесточе, чем мужчину.
Что будет из Нади через три-четыре года? Он без ужаса не может и теперь подумать.
Не к одному миллионеру-купчику должен он ревновать, а ко всему, чем она теперь живет, к каждому монологу, который она учит наизусть, к каждой роли, ко всему, ко всему!..