Он привязался к Теркину, как собака. Прогони его сейчас — он не выдержит, запьет, может, и руки на себя наложит. Всей душой стоял он за барина в истории с Серафимой Ефимовной. Кругом она виновата, и будь он сам на месте Василия Иваныча, он связал бы ее и выдал начальству… "Разве можно спущать такое дело бабе? — спрашивает он себя уже который раз с той ночи и отвечает неизменно: — Спущать не следует".
Вместо того чтобы повиниться и вымолить себе прощение, она — на-ко, поди! — начала какие "колена выкидывать"! И уехала-то "с форсом", к Калерии
Порфирьевне не пошла, не просила у нее прощения, а та разливалась-плакала, — он видел в дверь, как та за нее же убивалась.
Он припрятал кинжал, который барин вырвал в ту минуту из рук Серафимы Ефимовны, и у него было такое чувство, точно он, именно он, Чурилин, имеет против нее самую главную улику и может всегда уличить ее. Барин про кинжал так и не спросил, а на лезвии кровь запеклась, кровь барышни.
"Барышня" наполняла его маленькое существо умилением. Он ее считал «угодницей». С детства он был очень богомолен и даже склонен к старой вере. Она для него была святее всякой «монашки» или простой
"чернички".
Ему хотелось проникнуть в то, что теперь происходит или может произойти «промеж» Василия Иваныча и
Калерии Порфирьевны. За барина он ручался: к своей недавней «сударке» он больше не вернется… Шалишь! Положим, она собою «краля», да он к ней охладел. Еще бы — после такого с ее стороны "невежества".
Этакая шалая баба и его как раз зарежет. Удивительно, как еще она и на него самого не покусилась.
Чего бы лучше вот такую девушку, как Калерия Порфирьевна, взять в "супруги"?
Карлик замечал, что у барина к ней большое влечение.
От его детских круглых глаз не укрылось ни одно выражение лица Теркина, когда он говорил с Калерией, брал ее руку, встречал и провожал ее… Только он не мог ответить за барина, какое влечение имеет он к ней: "по плоти" или "по духу". стр.255
Она сама Христовой невестой смотрит, и не к замужеству ее тянет. Однако почему бы ей и не стоять пред аналоем с таким молодцом и душевным человеком, как Василий Иваныч? Если бы он, Чурилин, мог этому способствовать, — сейчас бы он их окрутил, да не вокруг
"ракитова куста", как было дело у барина с Серафимой
Ефимовной, а как следует в закон вступить.
Волновался он и насчет того, как барышня сама себя чувствует и понимает здесь, на даче… Ей, должно быть, жутко. Она ведь барину совсем чужая. Из-за нее случилось такое дело. И выходит, на посторонний взгляд, точно она сама этого только дожидалась и желает его довести до точки, влюбить в себя и госпожой Теркиной очутиться.
"Не таковская!" — задорно повторял про себя Чурилин, и если б кто из прислуги, кухарка или кучер, сказали при нем что-нибудь в этом роде, он драться полезет.
"Нет, не таковская!" И ему приятно было ручаться за нее, верить, что Калерия Порфирьевна не чета той, "бесноватой".
Но коли она не имеет никаких видов на барина, здесь ей из-за чего же заживаться? Выходит не совсем как бы ладно. Она — девушка посторонняя, а барин — молодой, да еще красивый мужчина. Ежели ее что удерживает — так мироновские больные ребятишки и жалость к Василию Иванычу. Не желает она его оставить в большом расстройстве. В Мироновке двое, никак, умерло из ребятишек; поди, затянется… А она не таковская, чтобы бросить или испугаться. И все одна. Из посада доктор приезжал; однако не остался там ночевать, прислал фельдшера, да и тот, — Чурилин это слышал, как Калерия Порфирьевна сокрушалась, — норовит, как бы ему "стречка задать".
За нее Чурилин почему-то не боялся, что она может опасно заболеть. Неужли Бог допустит, чтобы такая душа вдруг «преставилась» — в награду за ее христианское поведение?..
Уедет Калерия Порфирьевна — и барин здесь дня не выживет, дачу сдаст, все перевезет в посад и пойдет кататься по Волге; может, и совсем переберется из этих краев…
Будет ли его брать с собою или скажет:
"Чурилин, ты мне, брат, не нужен. Я теперь сам бобылем стал: ищи себе другого барина!" стр.256
Внутри у карлика захолодело. Он кинется в ноги Василию Иванычу, — пускай возьмет, хоть без жалованья, только бы не гнал его.
Незаметно для себя его большая голова дошла до такого ужасного вывода. Неужели Серафимой
Ефимовной и держалась вся здешняя жизнь и его служба, а барышня, при всей своей святости, принесла разгром?
Этот вопрос захватил его врасплох, и так ему стало жутко — впору пробраться на балкон и отхлебнуть из графинчика: авось отойдет.
Но он воздержался во второй раз и побежал в кухню узнать, как самовар, раздула ли кухарка уголья как следует; она — рохля, и у нее всегда самовар пахнет.
Только что он перебежал к крылечку кухни, как со стороны парадного крыльца заслышался негромкий шум экипажа.
Чурилин бросился туда встречать барина. Это он особенно любил: тянулся к крылу тильбюри, принимал покупки, начинал громко сопеть.
И барин, и кучер были оба в пыли. Теркин прикрывался холщовой крылаткой. Лицо у него показалось Чурилину строже обыкновенного; но он спросил его довольно мягко:
— Барышня еще не воротилась?
Особенно звонко выпалил Чурилин:
— Никак нет, Василий Иваныч.
Пакетов и коробок никаких не было.
Теркин спустился с подножки и сказал кучеру:
— Хорошенько проводи!
О лошадях он всегда заботился, и за эту черту Чурилин «уважал» его, говаривал: "скоты милует", помня слова Священного писания.
— Умыться прикажете? — спросил он.
— Еще бы!
Он силился стянуть с барина полотняный плащ и побежал вперед с балкона. Ему хотелось сегодня усердствовать… Будь он посмелее, он вступил бы с барином в разговор и постарался бы выведать: почему у него вид "смутный".
Должно быть, та «бесноватая» что-нибудь натворила; пожалуй, скандал произвела?
Умывался Василий Иваныч один, но на этот раз он допустил его до рукомойника, и Чурилину было так стр.257 отрадно, стоя вровень со столиком, поливать ему голову.
— Так и к обеду не бывала Калерия Порфирьевна? — спросил Теркин, когда карлик подавал ему полотенце.
— И к обеду не бывали.
— А как слышно: все забирает там?
— Доподлинно не слыхал, Василий Иваныч.
Он знал, что вчера еще умерла девочка, но не хотел смущать барина.
— Ты не врешь?
— Ей-ей!
"Ложь во спасение!" — подумал Чурилин и доложил, что самовар готов.
XXIII
В лице Калерии проступала сильная усталость. Теркин взглядывал на нее тревожно и боялся спросить, как «забирает» в Мироновке.
Калерия выпила чашку, отставила и лениво выговорила:
— Совсем не хочется пить.
Голос у нее звучал гораздо ниже обыкновенного и с легкой хрипотой.
— Уходите вы себя, голубушка, — порывисто выговорил он и еще тревожнее оглядел ее.
— Нет, сегодня у меня не особенно много было дела… Теперь лучше идет.
— Однако сколько снесли на погост?
— Всего трое умерло… Вчера одна девочка… Так жалко!
Она сдержала слезы и отвернулась.
— Обо мне что… — начала она, меняя тон, — здесь у меня другое на душе.
— Об нас сокрушаетесь небось? Так это напрасно! Чего разбирать, Калерия Порфирьевна? Никто ни в чем не виноват! Каждый в себе носит свою кару и свое оправдание.
С отъезда Серафимы они еще ни разу не говорили об «истории». Теркин избегал такого объяснения, не хотел волновать ее, боялся и еще чего-то. Он должен был бы повиниться ей во всем, сказать, что с приезда ее охладел к Серафиме. А если доведет себя еще до стр.258 одного признания? Какого? Он не мог ответить прямо. С каждым часом она ему дороже, — он это чувствовал… И говорить с ней о Серафиме делалось все противнее.
Серафима чуть не выгнала Калерии, когда та пришла к ней, вся в слезах, со словами любви и прощения… И его она в первый день принималась несколько раз упрашивать за свою "злодейку".
— Неужели так все у вас и порвано? — спросила Калерия и поникла головой.