ГЛАВА 34

Мюнстер, час спустя

Он постарел. Он сидит на краю кровати, нимб обаятельного проповедника совершенно пропал. Черты лица обострились, кожа покрылась язвами от мороза. Согнувшись, он на миг теряет нить мыслей, уставившись на меня невидящим взглядом, потом поворачивается и вновь опускает голову.

— Что нам делать?

Бернард Ротманн проводит руками по лицу, трет глаза.

— Мы же не можем все бросить. Все свершилось не так, как мы планировали, но все же свершилось.

— Что?! Что свершилось?!

Вздох.

— То, чего никогда не происходило прежде: уничтожение частной собственности, обобществление имущества, освобождение самых униженных и обездоленных на этой земле…

— Кровь Рухера!

Он мрачнеет, снова обхватывает лицо руками.

— Он убил нашу надежду, Бернард. Новые законы ее не вернут. Раньше Бог сражался на нашей стороне. Теперь Он стал нас ужасать.

Ротманн по-прежнему пялится в одну точку, бормоча:

— Я молюсь, брат Герт, я много молюсь…

Оставляю его наедине с тоской, согнувшей ему спину, шептать молитвы, которые никогда и никем не будут услышаны.

Сделать то, что я должен.

Я оказываюсь напротив парадных дверей особняка Вердеманна, щедро украшенных бронзовыми бляшками и луковицами, изысканная резьба тянется по столетним деревянным створкам до самого верха. Здесь, в доме самого богатого человека города, и остановился пророк.

Внутри сразу же сталкиваюсь с четырьмя вооруженными людьми: лица незнакомые — все нездешние, скорее всего голландцы.

— Я должен обыскать тебя, брат.

Он смотрит на меня, вероятно, узнает, но обязан выполнить приказ.

Суровый взгляд.

— Я Капитан Герт из Колодца, какого рожна тебе надо?

Он выходит из положения:

— Я не могу пускать никого внутрь, вначале не обыскав его.

Второй стражник кивает, на плече у него аркебуза, морда топором.

Отвечаю на голландском:

— Ты знаешь, кто я.

Он смущенно пожимает плечами:

— Ян Матис приказал нам не впускать никого с оружием. Что мы можем сделать?

Ладно, оставляю пистолет и дагу. Еще одного взгляда достаточно, чтобы окончательно лишить его присутствия духа — он не осмеливается меня обыскивать.

Он сопровождает меня по лестнице, освещая ступени фонарем.

Сделать то, что я должен.

Наверху, в конце второго пролета начинается коридор, взгляд ловит новый источник света. Он исходит из комнаты сбоку, дверь открыта: она сидит, расчесывая блестящие волосы, почти достающие до пола. Она поворачивается: ужасающая красота, невинность во взгляде.

— Проходи, — голос стражника.

— Дивара. Не знал, что он привел ее сюда.

— Вообще-то ее не существует. Ты ее не видел — так лучше для всех.

Он доводит меня до гостиной. В огромном камине горит огонь, освещающий всю комнату.

Он сидит во внушительном кресле, неодетый, со спутанными волосами, взгляд направлен на пламя, пожирающее полено. Голландец делает мне знак войти, неслышно поворачивается и возвращается на свой пост.

Мы одни. Сделать то, что я должен.

Звуки шагов разносятся, как удары колокола: гулко, тяжело.

Останавливаюсь и пытаюсь поймать его взгляд, но его мысли где-то в другом месте, тени рисуют причудливые фигуры на его бледном лице.

— Я ждал тебя, брат мой.

Кочерги выстроились в ряд вдоль каминной стенки, как пики на войне.

Массивный канделябр на длинном туалетном столике.

Нож, которым он резал мясо во время обеда.

Мои руки. Сильные.

Сделать то, что я должен.

Он чуть разворачивается: взгляд отрешенный, без всякого выражения.

— Бесстрашные сердца любят глухую ночь. Это время, когда труднее всего лгать, и все мы становимся наиболее слабы, наиболее уязвимы. Это алый цвет крови в глазах застилает все остальные цвета.

Он закидывает ногу на спинку кресла, и она безвольно свисает.

— Бывают времена, когда надо сделать нелегкий выбор, с которым разум человеческий не в силах справиться. Мы, собираясь с силами, боремся каждый день, стараясь это понять. И молим Бога послать нам знамение, знак, одобряющий наши поступки. Об этом мы молимся. Мы хотим, чтобы нас взяли за руку и вели сквозь эту мрачную ночь, пока не увидим свет истинного дня. Мы хотим уверений в том, что не одиноки, что не совершаем ошибку, поднимая нож Исаака. Мы ожидаем увидеть ангела, который появится, чтобы остановить наше лезвие и уверить в любви Божьей. Нам действительно нужно одобрение всех наших поступков, которые могут оказаться лишь глупой пантомимой без цели, годной лишь, чтобы показать, что все мы ходим под Богом. Но это не так. Бог не подвергает нас испытанию, чтобы позабавиться с этими несчастными существами из глины и грязи, чтобы проверить нашу преданность. Нет. Бог делает нас свидетелями своего промысла, Он хочет, чтобы мы пожертвовали собой, своей гордыней смертных, заставляющей нас желать, чтобы нас любили, освящали, возвышали, как пророков, святых. Капитанов. Господь не знает, что делать с нашим благочестием. С нашей порядочностью. И Он превращает нас в убийц, бессовестных сукиных сынов точно так же, как обращает убийц и воров, руководствуясь собственным промыслом.

Голос Матиса, его бормотание, восходит к потолку, касаясь голов наших вытянутых теней. Это голос смертельно больного, страдающего запущенной гангреной: есть что-то зловещее, леденящее и в этих словах, и в этом теле, выглядящем теперь таким изможденным, нечто, вызывающее дрожь даже в нескольких шагах от камина. Словно он понимает, зачем я пришел. Словно какое-то зеркало отражает все, что у меня внутри.

— Иногда бремя этого выбора становится невыносимым. И ты хотел бы умереть, заткнуть уши и попытаться понять Бога. Из-за Царства, Герт, того, о котором мы мечтали с тех самых пор, когда были в Голландии, помнишь? Царство Божье — это сокровище, которое можно завоевать, лишь испачкав руки в грязи, в дерьме и в крови. И только ты должен сделать это, ты, и никто другой… Так было бы проще, но нет — только ты. Сыграть свою роль в предначертаниях Его. — Он криво улыбается своим призракам. — Однажды человек спас мне жизнь. Он выпрыгнул из колодца и в одиночестве справился с теми, кто хотел содрать с меня шкуру. Когда я доверил этому человеку миссию: отправиться сюда, в Мюнстер, и подготовить приход Царства, я знал: он не подведет. Потому что такова была его роль в предначертаниях. А моя — в том, чтобы хранить трон Бога Отца вплоть до назначенного дня.

Сделать то, что я должен.

Кочерга.

Канделябр.

Нож.

— И какой это день, Ян?

Говорю я, но голос чужой: мысль возникает где-то внутри, но выходит наружу без помощи языка и губ. Это голос моего разума.

Нет, он оборачивается, уходя от удара без колебаний:

— Пасха. Вот назначенный день. — Кивает себе самому. — И вплоть до него, Герт, брат мой, я поручаю тебе защиту нашего города от полчищ тьмы, которые собираются вокруг него. Сделай еще и это. Защити народ Божий от последнего удара старого мира.

Да, ты знаешь, что я собирался сделать. Ты знал это с тех пор, как только я вошел.

Мы долго смотрим друг на друга — в глазах обещание. Ты законченный пророк, пророк до мозга костей, Ян Харлемский.