Он говорит об отдаленных событиях, словно рассказывает сагу об исчезнувшем народе… Возможно, почувствовав это, он останавливается — тяжелый вздох:

— Не все потеряно.

И вновь та же двусмысленная усмешка, моя:

— Ты действительно хочешь начать все снова, Иоганн?

— Я не хочу, чтобы новые священники говорили мне, во что я должен верить и что я должен читать, будь то паписты или лютеране. Нас достаточно, чтобы просочиться в университеты и подорвать авторитет друзей Лютера и князей, потому что в университетах, в городах формируются и растут умы, и именно оттуда распространяются идеи.

Я пристально смотрю ему в глаза: неужели он действительно верит во все это?

— А ты рассчитываешь, что вам позволят это сделать, что они будут стоять и смотреть, пока вы будете создавать свою организацию? Я видел их. Я видел, как они набрасывались на невинных людей и вырезали их, мальчишек…

— Знаю, но в Аугсбурге все по-другому, здесь даже дышится свободнее, я убежден, что, будь Мюнцер сейчас здесь, он бы согласился со мной.

Это имя бередит мои раны, и я взрываюсь от ярости:

— Но его нет. И нравится тебе это или нет, это довольно важно.

— Брат, при всем своем величии он не был всем.

— Но тысячи, шедшие за ним, были. Много лет назад я покинул Виттенберг, потому что мне приелись теологические диспуты и доктора, объяснявшие мне, что читать, в то время как за его стенами вся Германия пылала огнем. Но после всего, что произошло, я по-прежнему думаю так же. Этим твоим теологам не остановить репрессий.

Мы молча идем по периметру двора, возможно, даже он не до конца верит себе. Он останавливается и передает мне фляжку.

— По крайней мере, попытаться стоит.

ГЛАВА 8

Аугсбург, 20 августа 1527 года

Особняк у патриция Ганса Лангенмантеля весьма внушительный — в гостиной помещаются все. Около сорока человек, многие из них уже крещены и обращены в баптизм Тутом, который только вчера вернулся в город. Обнимая меня, он повторил слова Магистра: «Время пришло», и я не знал: рассмеяться ему в лицо или уйти. В конце концов я попросту окончательно заткнулся: наш книготорговец не заметил, что время движется, а несправедливость продолжает торжествовать. Да и как он мог? Он сбежал при выстреле первой пушки.

Денк выводит меня в люди и представляет брату по имени Томас Пуэль. В ожидании Гута мы стоим в стороне от болтающей компании.

— Здесь будет грандиозная битва.

— Что вы хотите сказать?

— Гут был в Никольсбурге и встречался с Губмайером, братом из тех мест, который больше не хочет иметь ничего общего с безумием Гута. Кажется, наш Ганс предложил больше не платить налоги и отказываться служить в ополчении. В результате власти заперли его в замке, а он с помощью друга умудрился сбежать через окно. Представляю, насколько он был взбешен, но сейчас он может разыгрывать из себя мученика. Он и здесь будет выдвигать подобные предложения.

Незнакомые лица, серьезные выражения. Я убеждаю Иоганна сесть рядом со мной в стороне от остальных.

— Дашер и остальные твердо стоят на земле, а я попытаюсь ограничить ущерб, который может нанести Гут. Если мы сейчас вступим в конфликт с властями, у нас не будет времени для укрепления наших рядов. Но попробуй объясни это ему…

Словно призванный Денком, он появляется в центре гостиной в позе пророка, которая вместо того, чтобы заставить меня закатиться от смеха, лишь заставила меня пожалеть его.

Она одевается, не сказав ни слова. Свет струится в окно, впуская вечер в комнату.

Лежа на боку, я смотрю на колокольню на фоне неба — стаи ласточек… Дрозд прыгает по подоконнику, подозрительно изучая меня. Я чувствую тяжесть своего тела, вялых мышц, словно подвешенных в пустоте.

— Ты еще хочешь меня?

Не хочу качать головой, поднимать взгляд, говорить. Дрозд свистит и улетает прочь.

Рука дотягивается до сумки под кроватью. Протягиваю ей монеты поверх одеяла.

— Благодаря этому мы могли бы заняться любовью снова.

Мой голос звучит невнятно — я едва бормочу:

— Я богат. И устал.

Полная тишина говорит мне, что она ушла. Я по-прежнему не двигаюсь. Думаю об этих безумцах, спорящих, когда придет Судный день. О том, что своим поспешным уходом оскорбил их. О том, что Денка, без сомнения, поймут и оценят. И о том, что свежий воздух на улицах пьянил меня, пока я бесцельно шатался по городу. Что она выбрала именно того незнакомца, за которым стоило пойти следом, что он был молод и несчастен, как и сама Дана, что она предложила ему тепло и улыбку, показавшиеся почти искренними. Я решил не думать.

Друзья мертвы, а к словам тех, кто остался, я откровенно глух. Бога здесь больше нет, Он предал нас в один прекрасный весенний день, исчезнув из мира, забыв обо всех своих обещаниях и оставив нам жизнь взаймы. Оставив нас совершенно свободными, чтобы тратить ее на всяческую дребедень.

Дрозд, вернувшийся на подоконник, продолжает взывать к башням. Сон заставляет меня закрыть глаза.

Мне не удается вспомнить твое лицо: ты как тень, как призрак, проскальзывающий на границе между событиями дня и поджидающий в темноте. Ты нищий, выпрашивающий милостыню в аллеях, и жирный купец, остановившийся в соседней комнате. Ты, и та молодая шлюха, и шпик, выслеживающий меня повсюду. Все и никто — твой род пришел в мир вместе с Адамом: злосчастный и противный Создателю. Войско, ожидавшее нас за холмами.

Коэле, Екклесиаст. Предвестник несчастья. Три письма, полные замечательных, льстивых для Магистра слов, новостей и ценных советов. Под Франкенхаузеном мы встретили не армию калек, которую ты нам обещал, а сильное боеспособное войско. А ты писал, что мы без труда сможем их смести.

Ты хотел, чтобы мы вышли на эту равнину и всех нас вырезали.

У Денка прекрасная семья, спокойная, хотя они отнюдь не преуспевают: одежда поношена и во многих местах залатана, в доме шаром покати. Его жена, Клара, готовила мне обед, а старшая дочь занималась братишкой, пока мать накрывала на стол.

— Тебе не стоит уходить так просто.

Сожаления нет, он разливает шнапс по стаканам и протягивает мне один.

— Возможно. Но меня уже тошнит от дискуссий на определенную тему.

Она склоняет голову, пытаясь возродить огонь в очаге, вороша угли кочергой.

— Если Гут немного болен на голову, это не означает, что…

— Не в Гуте дело.

Он пожимает плечами:

— Я не могу заставить тебя верить в этот собор силой. Я просто прошу тебя проявлять больше доверия к нашим знакомым.

— За эти годы я сильно изменился, Иоганн.

Я произношу имя пониженным голосом — теперь это вошло в привычку:

— Магистр Томас под Франкенхаузеном не хотел, чтобы всех нас вырезали: просто информация, которую он получал, была неверной. — Я смотрю Денку в глаза, давая возможность понять и оценить эти слова. — Кто-то, кто-то из тех, кому Магистр доверял, послал ему письмо с ложными сведениями.

— Томаса Мюнцера предали? Невозможно…

Запускаю руку под рубашку и втаскиваю оттуда пожелтевшие страницы.

— Прочти, если не веришь мне.

Голубые глаза быстро пробегают по строчкам, а на лице в это время отражается нечто среднее между недоверием и отвращением:

— Господь всемогущий…

— Оно датировано 1 мая 1525 года. То есть написано за две недели до бойни. Филипп Гессенский уже отрезал юг и форсированным маршем продвигался к Франкенхаузену. — Жду, пока мои слова дойдут. — Здесь у меня еще два других письма, написанные за два года до этого. Они полны самых возвышенных слов: никто не смог бы усомниться в их искренности. Этот человек какое-то время заискивал перед Магистром, чтобы завоевать его доверие.

Передаю ему остальные письма. Гримаса, исказившая его лицо, не оставляет сомнений, что слова жгут его изнутри. Он быстро пробегает глазами по плохо сохранившимся строчкам, разгадывая их скрытый смысл, пока лицо его не каменеет, а глаза не становятся крошечными.