Она прекрасна. Она живая. Это жизнь, которая поскользнулась в грязи, но не хочет понять, что надо все бросить, и дарит мне еще один солнечный день, такой как этот, и жар глубоко внизу.

— Геррит Букбиндер.

Вздрагиваю и моментально разворачиваюсь: рука сжимается в кулак, готовая нанести удар.

Приземистый, дородный, седобородый коротышка с решительным выражением лица.

Он говорит со мной очень серьезно:

— Старина Герт из Колодца. Жизнь никогда не прекратит преподносить нам сюрпризы. Я мог представить все, что угодно, но конечно же не то, что встречу тебя. Да еще и здесь к тому же…

Пытливо вглядываюсь в незнакомое лицо:

— Ты меня с кем-то путаешь, дружище.

Теперь смеется он:

— Не думаю. Но это не особенно важно: здесь не вспоминают о прошлом. Я тоже, появившись здесь, доведенный до отчаяния, как и ты, вздрагивал от испуга, как дикий кот, когда произносилось мое имя. Ты был с ван Геленом, так? Мне говорили, ты присутствовал при взятии ратуши в Амстердаме…

Пытаюсь понять, кто передо мной, но черты его лица ничего мне не говорят.

— Кто ты?

— Бальтазар Мерк. Неудивительно, что ты не помнишь меня, но я тоже был в Мюнстере.

Должно быть, это ему рассказал Элои.

— И я тоже верил. У меня был магазин в Антверпене: я бросил все, чтобы присоединиться к братьям-баптистам. Я восхищался тобой, Герт, и, когда ты нас бросил, это стало тяжелым ударом не только для меня. Ротманн, Бокельсон и Книппердоллинг буквально сходили с ума, они были буквально на пороге безумия.

Имена, которые ранят, но, кажется, Мерк искренен — он хочет понять.

Я смотрю ему в глаза:

— Как ты выбрался оттуда?

— С Крехтингом-младшим. Его брата бросили в тюрьму вместе со всеми остальными, а его нет, в последний момент он умудрился вывести нас, когда сторонники епископа уже входили в город. — Тень ложится на его лицо. — Я оставил в Мюнстере жену, она была слишком слаба, чтобы последовать за мной, — она не вынесла этого.

— А ты решил окончательно остаться здесь?

— Я выпрашивал милостыню на улицах много месяцев подряд, меня даже однажды арестовывали, солдаты, знаешь, когда я вернулся в Голландию. Меня пытали, — он показывает свои опухшие пальцы, — хотели заставить признаться, что я был баптистом. Но я молчал. Было хреново, да, я кричал как сумасшедший, когда у меня вырывали ногти, но ничего не сказал. Я думал о своей Анне, похороненной в этой могиле. И молчал. Меня оставили в покое, когда решили, что я совсем сошел с ума… Элои привел меня сюда, спас мне жизнь…

Я оборачиваюсь, чтобы бросить взгляд на балюстраду: Катлин складывает белье в корзину и уносит его прочь.

— Она прекрасна, правда?

Мне хочется сказать, что сейчас она гораздо важнее наших воспоминаний.

Он на секунду кладет руку мне на плечо:

— Здесь нет ни жен, ни мужей.

Корчу гримасу:

— Я стар.

Он смеется — настоящий взрыв смеха. Такое впечатление, что я слышу этот звук впервые после того, как мое существование прервалось на годы.

— Ты просто устал, брат. Ты мертв: Геррит Букбиндер мертв и похоронен под стенами Мюнстера. Здесь ты Лот, тот, который не возвращается. Запомни это.

Рука у меня на плече. Я слежу за детьми во дворике, словно это сказочные создания. Дети-палачи из Мюнстера далеко в прошлом… маленькие монстры Бокельсона… Дети-инквизиторы, у которых кровь на руках.

— Кто эти люди, Бальтазар?

— Свободные духом. Они добились чистоты, отвергнув грех лжи, и свободны в своих желаниях — для них это и есть счастье.

Он говорит все это так естественно, словно объясняет порядок мироздания. Жар у меня в животе сменяется болью — для меня, для этого измученного тела — и такая простая будничная радость.

Рука чуть сильнее сдавливает мне плечо:

— Святой Дух во всех них, так же как и в каждом из нас. Они живут честно и открыто жизнью Божьей — им нет нужды браться за меч.

В глазах все становится туманным, словно я теряю зрение.

— Ты действительно веришь, что так оно и есть? Мы потеряли Царство, чтобы обрести его здесь?

Он кивает:

— Элои однажды сказал мне, что Царствие Небесное совсем не то, чего можно дождаться, оно не приходит однажды: будь то вчера или завтра и даже через тысячу лет. Это состояние души: оно существует повсюду и нигде… Оно в улыбке Катлин, в тепле ее тела, в радости ребенка.

Я понимаю, что мне хочется выплакать всю свою ненависть, страх, отчаяние, поражение. Но это трудно, больно. Мне приходится облокотиться на балюстраду.

— Для меня поздно.

— Никогда и ни для кого не поздно. Оставшись здесь, и ты поймешь это, брат.

— Элои хочет, чтобы я рассказал ему свою историю. Почему?

— Он верит в простых людей, униженных. Он верит, что Христос может возродиться в каждом из нас, в первую очередь в тех, кто изведал горечь поражений.

— Я видел лишь океан ужаса — он у меня за спиной.

Он вздыхает, словно действительно понимает:

— Пусть мертвые хоронят своих мертвых, чтобы живые могли возродиться к новой жизни.

Урок Спасителя.

— А тебя он тоже об этом просил?

— Нет. Я сумел выбраться из той пропасти, в которой ты погряз.

Не знаю, как это произошло. Наверное, само по себе — мне никто ничего не говорил, но я неожиданно понял, что вытесываю колья для ограды огорода. Я начал отвечать на приветствия всех встреченных, и молодой чесальщик даже спросил моего совета, как ему лучше наладить свой станок.

Складываю в кучу заостренные колья, в углу сада, за домом. Маленький топор остр и легок, он позволяет мне работать сидя и не прилагая особых усилий. На какое-то мгновение у меня вновь возникает перед глазами юноша, коловший дрова на заднем дворе пастора Фогеля… тысячу лет назад… Но я стараюсь побыстрее прогнать это воспоминание.

Светловолосая девочка, беззубо улыбаясь, подходит ко мне:

— Ты Лот?

Мне по-прежнему трудно выдавить из себя хоть слово.

Я бросаю работу, чтобы не поранить ее щепками.

— Да. А ты кто?

— Магда.

Она протягивает мне разрисованный камешек.

— Я раскрасила его для тебя.

Недолго верчу его в руках.

— Спасибо, Магда, ты очень добра.

— А у тебя есть маленькая девочка?

— Нет.

— А почему?

Прежде ни один ребенок никогда не задавал мне вопросов.

— Не знаю.

Она появляется совершенно неожиданно, в руках — мешочек с семенами.

— Магда, пойдем, мы должны засеять огород.

Вновь тот же древний жар. Слова вылетают сами по себе:

— Это твоя дочь?

— Да.

Катлин улыбается, делая день светлее, берет малышку за руку и смотрит на колья.

— Спасибо за то, что ты делаешь. Без ограды огород не просуществует и дня.

— Спасибо вам за то, что нашли мне занятие.

— Ты останешься с нами?

— Не знаю, мне некуда идти.

Крошка выхватывает мешок из рук матери и бежит в огород, бормоча что-то себе под нос.

Голубые глаза Катлин не дают покоя моему животу.

— Оставайся…