ГЛАВА 42

Венеция, 3 ноября 1551 года

Лодка вновь устремляется в открытое море. Бернардо и Дуарте гребут в унисон, а Себастьяно сидит на корме, в любой момент готовый оттолкнуться шестом, чтобы избежать мели или сменить курс. Жуан — на носу, рядом со мной. Человек в капюшоне сидит напротив меня.

Где-то еще в миле за городом нас ожидает один из грузовых кораблей Микешей, мы плывем в тишине, нарушаемой лишь ударами весел по воде и криками чаек.

Итак, заканчивается дуэль, длившаяся всю жизнь?

С галеона Микешей нам сбрасывают канат и веревочную лестницу. Еще в лодке я слышу, как Гресбек разражается просто неприличным смехом, показавшимся мне предвестником смерти. Наверняка и Жуану тоже, потому что, всего на миг утратив свою привычную улыбку, он шипит:

— ¿ Porque cono te ries?[104]

— Господа, я знаю, вам есть о чем поговорить. Но, к сожалению, ситуация не позволяет нам пускаться в воспоминания.

Он смотрит Гресбеку в лицо:

— Как вы уже поняли, ваше превосходительство, я и есть Жуан Микеш. Тот самый, которого вы пытались уничтожить.

Гресбек не поворачивает головы, не говорит ни слова.

В этот день знаменитая улыбка Жуана не так уж и часто сияет на его лице.

— Ваш договор с десятью стервятниками из совета, возможно, и имеет такую ценность — для обеих сторон, — что вы готовы прибегать даже к глупейшему блефу. Как тот, что основан на исповеди… как его там? Танусин-бея, мне кажется, обвиняющего мою семью в содержании сети султанских шпионов в Венеции. Хотелось бы мне знать, из какой ямы с дерьмом вы его вытащили. Я представляю, насколько нетрудно было убедить какого-нибудь головореза заставить работать на вас.

Гресбек по-прежнему молчит, он совершенно бесстрастен.

Микеш продолжает:

— А как насчет процессов по поводу тайного исповедования иудаизма? Вы заставляете нас целовать крест, когда костры уже сложены и горят, а теперь приходите и заявляете нам, что мы проделывали все это лишь ради собственной выгоды, оставшись точно такими же, как и были. — Он кивает в подтверждение собственных слов. — Что ж. Вас прислали сюда из Рима, чтобы покончить с нами. А венецианцы позволяют вам это сделать, более того, они помогают вам в этом предприятии. Они совсем обезумели и сами мостят дорогу к собственной гибели. Мы с вами это прекрасно понимаем. Здесь нет ни одного торговца, который не вел бы дела с моей семьей в течение последних пяти лет. Нет ни одного шакала из заседающих в совете, который не брал бы у нас взаймы. Без евреев Венеция потеряет все свои торговые маршруты: султан перережет их один за другим, ее дела заглохнут — этот город превратится в простую полоску на карте, зажатую между империями. Эти спесивые аристократишки станут простыми провинциальными дворянчиками.

Он вздыхает:

— Но так оно и есть. Если уж так они решили, вы прекрасно понимаете, ваше превосходительство, что мы не сдадимся без борьбы. Купцам, зависящим от моего кошелька, уже объявлено, что они должны прекратить всю торговлю с Востоком, пока власти не прекратят открытую травлю евреев. А что касается вас лично, если ваш старый знакомый сказал правду, мне кажется, кардиналу Караффе придется на этот раз обойтись без своего лучшего агента.

Гресбек, тяжело дыша, продолжает смотреть на негр и глазом не моргнув, в выражении его лица нет вызова, одна усталость.

Жуан поднимается и, размышляя, бродит туда-сюда.

— Вы чертовски хитры и изощренны, мой дорогой господин, и, без сомнения, можете понять, в чем я заинтересован.

Он вновь садится на свое место. Тишина. Лишь плеск волн и едва слышный звук шагов на палубе. Солнечный свет, проникая в два больших окна, освещает капитанскую каюту: стол, два кресла, койку.

Подняться на ноги стоит мне непомерных усилий. Гресбек бросает на меня безмятежный взгляд. Я сажусь на край стола, отодвинув карту Адриатики. Пришел мой черед.

— Преимущество того, что мы зашли так далеко, состоит в том, что нам больше не надо обманывать друг друга. В пятьдесят лет у меня больше не горит священный бунтарский огонь в крови, и я не спал две ночи. Усталость поможет мне высказаться ясно, сведя слова к минимуму. — Прижимаю пальцы к вискам, чтобы хоть как-то облегчить головную боль. — Твоему хозяину семьдесят пять лет. Возраст, в котором большая часть людей уже гниет под землей. Меня действительно интересует, что же этот мерзкий старикашка готовит себе, своим людям и всем нам. Меня интересует, какой же план он в действительности вынашивал все эти годы. Искоренить ересь? Наказать нищих за то, что они пытаются выпрашивать милостыню? Создать трибуналы инквизиции, чтобы контролировать даже мысли людей? Мне хотелось бы знать, с какой целью он сосредоточил в своих руках такую власть? И даже теперь, когда головы кардиналов-спиритуалистов летят одна за другой, а в Венеции начинается наступление на евреев, мне интересно почему. Тут дело не в деньгах сефардов, не в делах Светлейшей, не в сведении счетов с врагами-спиритуалистами. И даже не в Святом престоле, Генрих. До сих пор Караффа никогда не выдвигал своей кандидатуры на трон понтифика. На кону в этой игре нечто большее, чем все это, вместе взятое. Что-то, нависшее черной тенью над нашими головами. Чтобы понять, что же здесь происходит, мы должны знать его план, и знать до конца.

Под усами Гресбека играет улыбка, в которой нет вызова.

Хрипло вздохнув, он начинает глубоким голосом:

— План. Тот, над которым Караффа работал всю свою жизнь. Та фраза, которая звучит и в проповеди последнего сельского священника, и написана на флагах армий, и на мечах завоевателей Нового Света, и на фасадах приходских церквей, и на кафедрах. — Эти слова звучат твердо, словно падают камни. — К вящей славе Господней.

Он слегка наклоняет голову:

— Установить порядок во всем мире. Позволить церкви святого Петра оставаться верховным судьей, решающим судьбы отдельных людей и целых народов. Лучше всех остальных Караффа понял, что лежало в основе ее тысячелетней власти. Простая мысль — страх перед Богом. Сложный и гигантский аппарат, который вобьет эту мысль в головы и в поступки людей. Распространять эту идею, контролировать развитие мысли, следить за всем, что творится в душах и в разумах, контролировать все, натравливать инквизицию на любую попытку преодолеть этот страх. Караффа взял на себя непосильную для человека ношу — обновить основы этой власти в свете наступления нового времени. Он намерен искоренить все недостатки в организации церкви, обратив их в ее сильные стороны. Лютер был и самым непримиримым его противником, и самым надежным его союзником. Не отвергая страх перед Богом, этот августинский священник дал всем понять: перемены необходимы. Первыми это поняли самые умные люди, такие как Караффа, такие как Пол, как основатели новых монашеских орденов. Лишь они одни участвуют в этой игре уже более тридцати лет. Караффе пришлось ответить соответствующим оружием на вызов, брошенный Лютером. И это породило конфликт: Пол и спиритуалисты хотели выступить посредниками лишь для того, чтобы сохранить единство христианского мира. А Караффа — нет. Он предпочел предоставить протестантов их собственной судьбе, но не допустить появления ни малейшей трещины в абсолютной власти Церкви: он был вынужден отвечать лютеранам ударом на удар, заботиться о чистоте собственных рядов и создавать новые институты, которые смогут ответить на брошенный вызов. Если бы спиритуалисты одержали победу, для Рима это означало бы потерю абсолютной власти. Если какому-то священнику или даже простому мирянину, такому, как Кальвин, было бы дозволено на равных дискутировать с Отцами Церкви, что стало бы с тысячелетним порядком? Что стало бы с Римско-католической церковью? Что произошло бы с Планом?

Гресбек останавливается, совершенно изможденный.