Более масштабно и решительно, чем Мачабеловы, действовали князья Палавандовы. В Корнисском обществе Южной Осетии они в 1885 году продемонстрировали подлинную грузинскую сечу. По свидетельству местных жителей, 22 июля этого года «мировой посредник с князьями Палавандовыми и их домашнею прислугою, есаулами и приставами, вооруженные на конях... вторглись в их (осетин. – М. Б.) селения и, не требуя никаких повинностей, произвели такое опустошение, какое невозможно было бы ожидать от турецких башибузуков». В приведенном пассаже сравнение нашествия князей Палавандовых на осетинские села с вторжениями турецких войск в Закавказье нельзя рассматривать как гиперболу. Вслед за этой фразой подчеркивалось, что Палавандовы и их отряд рассматривали осетин «как бы неприятелями», поэтому «они разъезжали по неснятым еще нивам и потоптали их копытами своих лошадей... у многих отбирали скотину, а то и лошадь продавали за бесценок». Но главным для вторгшихся все же являлась демонстрация восточных форм мизантропии, не только не угасшей среди грузинской знати со времен персидского ига, но пышным цветом расцветавшей с тех пор, как Южная Осетия была отдана под полигон для этой самой мизантропии. «В течение нескольких дней» князья Палавандовы в осетинских селах «дебоширствовали»; они, находясь на содержании местных жителей, «заели их и, не довольствуясь доставляемыми ими съестными припасами, разъезжали по селам и, как бы пробуя ловкость и острие шашек, отрубали с одного взмаха головы попадавшейся скотине и тащили на сожрание». Еще раз в связи с этим вспомним: отряды Ага-Мухаммед-хана точно так же проверяли острие своих шашек, но... на грузинских детях, и нет уверенности, что, не будь в Тифлисе российских властей, Палавандовы стали бы церемониться, скорее всего – они повторили бы опыт своего кумира на осетинских детях; в этом контексте развивались дальнейшие события в Корнисском обществе. Местные жители свидетельствовали, «что ни мольбы о пощаде, ни вопль и плач их жен и детей не могли смягчить варварства». Истинные цели нашествия обнажил «мировой посредник», участвовавший в мизантропической вакханалии грузинских князей. Он заявил, что, если осетинские крестьяне «не перестанут подавать жалоб, то непременно будут повешены». Но крестьяне не испугались угроз, они обратились к тифлисскому губернатору. Здесь, в Тифлисе, рассмотрели события, происшедшие в Корнисском обществе. На допросе мировой посредник показал, что он и князья Палавандовы были в осетинских селах и «что все решения его в отношении взыскания повинностей с хизан», по поводу которых якобы они были у крестьян, «приведены им (мировым посредником. – М. Б.) в исполнение беспрепятственно». Однако дальнейшее следствие по этому делу было передано князю Чавчавадзе, что, собственно, означало прекращение не начатого расследования; князь Чавчавадзе позже подтвердил показания мирового посредника. Возвращаясь к событиям, происходившим в Корнисском обществе, стоит подчеркнуть, что мировой посредник действительно мог поведение Палавандовых рассматривать как желание навести страх на осетин, чтобы успешнее с них взимать повинности. На самом деле князья разыграли куда более серьезную карту – они хотели вызвать со стороны осетинских хизан вооруженное сопротивление, а еще лучше – восстание, обострить обстановку в Южной Осетии и заполучить в ней новый простор для расширения своих феодальных владений. В связи с этим вернемся к Мачабеловым, которые, преследуя ту же цель, добивались ее более открыто.

Споры между Мачабели и крестьянами продолжались по поводу земли, в особенности лесных массивов, которые князья считали своей неотъемлемой собственностью. В самом начале осени 1885 года споры обострились в осетинских селах Мсхлеб и Гуфта. Крестьяне этих сел зашли в лес, который князья Мачабели накануне объявили своей собственностью, и нарубили для себя «лесной материал». По этому случаю Мачабели и цхинвальский полицейский пристав прибыли в село Гуфта и на срубленный материал объявили запрет как на «осеквестрованный» для крестьян; лесной материал решили забрать князья. На это местные крестьяне заявили, что они «не дадут исполнить подобного решения не только мирового посредника, но даже Сената», на который ссылались Мачабели. Цхинвальский пристав вместе с князьями вновь прибыли на место, на этот раз в село Хвце, где они «застали толпу осетин»; среди последних был также священник Григорий Санакоев, объяснявший крестьянам, «что существует высочайшее повеление о принадлежности всего имения с лесом и пастбищными местами им, осетинам, каковое повеление он, священник, отыщет и предоставит в Сенат». В разговор священника с крестьянами вмешался полицейский пристав; упрекая Григория Санакоева, он заявил, что «ему, как священнику, и притом понимающему человеку, не подобает вооружать диких осетин против власти». Священник от «толпы» осетин отвел в сторону полицейского пристава и сказал ему: «Мачабелов поставил дело так, что без кровопролития никто из осеквестранного лесного материала ни одной щепки не получит и восстанет вся Осетия». «Восстание всей Осетии» и таким образом превращение центра Кавказского перешейка в зону не только наступательных притязаний грузинских тавадов, но и активных вооруженных действий российских войск являлось главным замыслом грузинских помещиков, господствовавших в Южной Осетии. То, о чем поведал Григорий Санакоев цхинвальскому приставу, хорошо знали в Осетии. Несмотря на это, крестьяне, нередко оказываясь во власти стихийного социального протеста, теряли самообладание и рисковали быть втянутыми в серьезную провокацию. В Гуфте осетины, противостоя князьям Мачабели, были во всеоружии и готовы к упорному сопротивлению. Это видели и Мачабели. Чтобы еще больше обострить ситуацию, последние демонстративно принялись грузить «лесной материал» на 11 арб. Еще раз убедившись в том, к чему ведут князья, крестьяне предложили мирное разрешение конфликта. Они просили отложить вывоз лесоматериалов сроком на одну неделю, – до выяснения вопроса о том, кому в правовом отношении принадлежит лес. Но именно этого как раз и не желали Мачабели, знавшие, что лесные и пастбищные массивы не были их частной собственностью. На предложение осетин они заявили, что даже при благоприятном для крестьян исходе дела им, осетинам, пришлось бы за каждую доску платить по три рубля. Когда вновь обстановка стала накаляться, полицейский пристав, опасаясь взрыва, приказал груженым арбам двигаться. На это моментально среагировали крестьяне: «...нагрянула толпа с дубинами, с криком и ругательством бросились на груженые арбы, стали бросать груз с арб». Под напором крестьян, которых было более 100 человек, князья бежали, лесоматериал был разгружен, арбы сломаны. Полицейский пристав тут же принялся за составление протокола о происшедшем – вина была возложена на крестьян, из них восемь человек были признаны организаторами бунта. На подобные волнения в Тифлисе реагировали оперативно. Не прошло и недели, как от тифлисского губернатора в адрес горийского уездного начальника поступила телеграмма, коей предписывалось «арестовать главных виновных... осетин-хизан и выслать таковых в Тифлис». Телеграмма была подписана: «За губернатора – князь Шервашидзе» – деталь, казалось бы, незначительная, на самом деле для тавадов это было важно, поскольку подобные детали четко отвечали всем «инородцам» на вопрос – «кто в доме хозяин»! Арест крестьян, подпись «за губернатора – князь Шервашидзе» – победы незначительные, но из них, как из малых кирпичиков, сооружалась идеология отторжения осетин как народа, одновременно с ней, с этой тавадской мизантропией, созревала другая социально обусловленная крайне националистическая идея – идея об исторической исконности югоосетинской территории как части «грузинского отечества». Это была естественная тавадская идея, вытекавшая из безраздельного феодального господства грузинской знати в Южной Осетии.

Автор щадил своего читателя, максимально избегая самых откровенных форм мизантропии и ксенофобии, которые позволяли себе в Южной Осетии представители грузинской знати. Чтобы представить, насколько далеко зашла в маразме эта знать, допустим исключение из авторского правила и приведем всего лишь один эпизод.