На этом этапе, однако, стало известно как Сенату, так и Воронцову мнение Николая I, заявившего, «что каково бы ни было решение... трудно будет признать такового в пользу Мачабели». Стало ясно, что мнение монарха будет последним словом в столь долгой и сложной судебной тяжбе, каким являлось правовое противостояние между осетинскими обществами и грузинскими тавадами. Не дожидаясь решения Сената, в сути которого уже можно было не сомневаться, Воронцов, не разделявший позицию императора, спешил предложить свой проект решения югоосетинского вопроса. Он был направлен прежде всего в защиту интересов грузинских князей. По мысли наместника, которую он подал императору, князьям Мачабели «назначался потомственный пансион» в размере 6 тысяч рублей в год «взамен отчужденных из зависимости их осетин». Осетинское население переходило в государственное ведомство, но за Мачабели наместник просил закрепить земельную собственность, на которую князья претендовали. Соломоново решение Воронцова этим не заканчивалось. Хотя Мачабели он просил признать в Южной Осетии собственниками земли, однако они, князья, не имели «права выгонять» осетин из тех мест, в которых они проживали; остававшиеся на своих земельных участках осетины обязывались нести повинность (бегара) – вносить князьям Мачабели 1/10 часть урожая в год. Любопытно, что Воронцов, предлагая Николаю I свой проект решения югоосетинского вопроса, признавал, что осетины, бесспорно, имеют в собственности земельные наделы. Сами Мачабели были в положении, при котором им приходилось доказывать свое право на владение в Южной Осетии земельной собственностью. В такой же ситуации были многие грузинские тавады к моменту присоединения Грузии к России. Воронцов довел до сведения императора свое видение способов разрешения спора между грузинскими тавадами и осетинскими обществами. От Николая I он получил устное согласие.

Однако этим дело не завершилось. В феврале 1851 года четвертый департамент правительствующего Сената после тщательного предварительного изучения вынес свое решение, не во всем совпадавшее с проектом Воронцова. В решении департамента Сената подчеркивалось «что князья Мачабели не представили никаких уважительных доказательств действительного владения осетинами». По данным З.Н. Ванеева, Сенат свое заключение основывал на документах, представленных особыми следственными комиссиями, работавшими в 1841 и 1846 годах. Сенат располагал также свидетельскими показаниями трех грузинских священников, на посредничество которых свое согласие дали предварительно сами Мачабели. Сенат, принимая решение о независимости крестьян от Мачабели, подтвердил также, что «осетины не только не отбывали никаких повинностей Мачабели», но, как выяснилось, последние «даже не бывали» в Осетии. Князья Мачабели жили в отдалении от Осетии расстоянием в 40 и более верст. Департамент Сената отклонил и другой аргумент князей – получение ими от российских властей документов, согласно которым они были признаны обладателями крепостного права над осетинами. Сенат посчитал, что «право это по неприведением оного в действие было ничтожно». Российские сенаторы приняли еще одно важное решение – они отменили судебное постановление Тифлисской палаты уголовного и гражданского суда и утвердили другое постановление: «князьям Мачабели отказать в домогательстве о признании крепостного их права над осетинами».

В заключении Сената просматривалось наличие у сенаторов проекта Воронцова по делу князей Мачабели и осетин. Это хорошо заметно по условиям, по которым «разводились» конфликтующие стороны. За князьями признавалась земельная собственность, но строго указывалось, что Мачабели, имеющие землю, «без крестьян... ничего не получат, и выселить сих крестьян невозможно». За освобождение («за отход») «всех крестьян» от притязаний, «в числе 1200 жителей, и за „обращение“ 500 крестьян в казенные князьям „определялось“ от государства 5000 рублей „потомственного ежегодного дохода“. Интерес представляло предложение сенаторов о том, чтобы десятину платили Мачабеловым крестьяне, „обращенные к казне“. Таким образом осетинские крестьяне, в том числе казенные, объявлялись полностью независимыми от грузинских князей. Мачабеловым позволялось „жить по желанию в Джавском ущелье“, но без всякого права требовать от жителей каких-нибудь повинностей или прислуги.

То, как решал вопрос департамент Сената, с точки зрения осетинской стороны, не было справедливым – осетины и мысли не допускали, чтобы грузинские тавады когда-либо имели земельную собственность в Осетии: на Мачабеловых, Эристовых и других владетелей здесь, в Осетии, смотрели как на пришлых оккупантов. Несмотря на это, Сенат подошел к вопросу о конфликте между грузинскими феодалами и югоосетинскими обществами как наиболее компетентный властный орган. По существу, им полностью была признана независимость южных районов Осетии от грузинской знати. В то же время стоит подчеркнуть – относительно прогрессивная позиция Сената объяснялась не какой-то своей «особой» спецификой, а скорее тем, что он, во-первых, наиболее серьезно отнесся к сбору материалов, относившихся к делу, во-вторых, не позволил себе откровенной предвзятости, которой придерживались официальные власти, когда речь заходила о грузинских тавадах и их притязаниях в Южной Осетии.

Воронцов: от практики к устойчивой российской традиции

Наместник Кавказа проблему Южной Осетии, или же спор, происходивший между грузинской знатью и осетинским крестьянством, знал не хуже сенаторов, заседавших в далеком Петербурге. Воронцов был сведущ в тонкостях острого грузино-осетинского социального конфликта. Он, например, в отличие от многих других понимал, что не только Мачабели и Эристави, но и абсолютное большинство грузинской знати, находившейся до присоединения к России в системе персидского феодализма, «владело» землями и крестьянами как вали, но никогда не являлось их собственниками. Но наместника интересовало не социальное существо вопроса, а такой политический его аспект, как то, что выгоднее России – отстаивание интересов грузинской знати или же защита справедливых требований обездоленных и угнетенных осетин, доведенных до крайнего положения. Наместник, стремившийся к тесному союзу с грузинской знатью, долгими годами службы в Тифлисе социально вросший в тавадскую среду грузинского общества, был, естественно, «патриотом» Грузии, во имя которой готов был разрушить и сжечь десятки таких же незащищенных стран, как Осетия. Решение Сената, исповедовавшего несколько иные принципы, застало Воронцова в Елизаветграде. Он был потрясен позицией Сената, не стал ждать и тут же, в дороге, поспешил направить в жанре депеши уведомление Николаю I по поводу своего мнения по осетино-грузинскому конфликту. Воронцов не скрывал своих эмоций. Первая и ключевая фраза, полная политических эмоций, содержала и пафос, и существо его позиции: «...одна из здешних княжеских фамилий, – писал он, – многие лица которой всегда служили усердно и верно, проливали в боях кровь» в «последнем полустолетии и теперь таким же образом служат, лишены совершенно всего своего состояния, состоящего из около 2000 дворов крестьян, живущих в семи ущельях Осетии». Воронцову хорошо было известно об участии князей Мачабели в заговоре 1832 года против России. Он знал также о нежелании грузинских политических сил участвовать на стороне России в войне с Ираном и Турцией в конце первой трети XIX века. Но наместника эти факты не смущали, когда он подчеркивал «усердную и верную» службу князей Мачабели «во имя России». Понятно, что наместник был глух, когда к нему обращались осетины и в отчаянии писали, что они вконец обнищали, с них князья требуют «60–50–40 рублей серебром», «тогда как мы не имели дневного куска хлеба, а употребляли траву», «вроде скота». Крестьяне, окончательно потеряв надежду на помощь, просили российские власти: «...умоляем вас – дайте нам, бедным осетинам, начальническое сохранение, тем более потому, что мы христиане, созданы рукою божью, а не скоты». В обращениях они, вконец уставшие от помещичьего разбоя грузинских тавадов, писали с криком души: «...в поклонении головою, воззрите, воззрите оком вашим, милостивый отец». Но так называемый отец, которому писали крестьяне, был занят грузинскими тавадами. Наместник спешил убедить Николая I, что если «князья Мачабеловы, ...лишались права каких-либо повинностей от крестьян в местах горных и диких», то «приведены бы были таковым решением в совершенную нищету». В письме Воронцова рефреном проходил стержневой подтекст – осетины, живущие «в местах горных и диких», должны быть под господством «цивилизованных грузин» – и это являлось в политической идеологии российских властей самым опасным не только для соседствовавших с Грузией народов, но и для самой России. С поразительной и необычайной последовательностью целому народу, в особенности его господствовавшему слою, внушалась идеология национального превосходства над другими народами. Опасаясь, что Мачабели, Эристави, Аваловы и другие грузинские феодалы обнищают, если освободить осетинское крестьянство от феодального произвола, российская администрация не задавалась вопросом – нельзя ли грузинских тавадов вернуть в Грузию и предоставить им в ней широкие привилегии... На самом деле речь шла не о том, что не было никакого другого варианта решения проблемы феодальных привилегий, кроме как в Осетии, сельскохозяйственных ресурсов которой едва хватало на прокормление самого осетинского народа, но с точки зрения тавадской идеологии, в свое время сформировавшейся в условиях персидского господства, престижно было являться феодалом-валием в собственной стране, вдвойне престижнее – господство в чужой стране. Но дело заключалось не в одном только престиже. Разбойный по своему существу грузинский феодализм имел традиционно «лучшие условия» за пределами Грузии, нежели в своей собственной стране. Именно эта сторона вопроса, пожалуй, больше всего привлекала грузинских феодалов, настойчиво добивавшихся получения в Осетии прав на феодальное владение.