XVI

В тот вечер перед сумерками Груня снова пришла за конскими катышами. Раствору не хватало, а ей хотелось поскорее закончить потолок — самое трудное в штукатурке. У коновязи стояло две новых подводы. Антона увезла милиция. «Господи, что-то с ним будет! Славушко говорит, что слыхал от Сопронова: Антона опять станут судить…» Груня боялась лошадей и ждала, когда ездоки выйдут из магазина и подводы уедут. В это время верхом на большом жеребце подъехали к сельсовету двое. Груня обоих знала в лицо. Один из района, другой был шибановский. Груня Ратько отошла подальше от лошадей. Одна лошадь как раз мочилась. Кобыла заржала, сильно мотнула головой, но не отвязалась от коновязи. Жеребец тоже заржал. Он храпел и топтался около запряженной кобылы, вскидывая голову с оттопыренной верхней губой. И вдруг поднялся на дыбы. Передний всадник едва усидел на хребте, второй свалился на землю. Он затряс рукой и заматерился, видимо, сильно ушибленный. Груня, испуганная, убежала, не забыв, однако ж, корзину с навозом…

Уркаган тем временем скинул с хребта и Фокича, который выпустил из рук повод от недоуздка. Узел с овсом и седелка съехали на бок. Фокич изловил повод, но жеребец вырвался. Правая рука бригадира Куземкина висела, словно трепаное повесмо льна, лицо его белело, он растерянно озирался. Фокичу во второй раз удалось изловить поводья…

— Веди его за угол, подальше от лошадей! — заорал побледневший Митька. — Вроде я руку сломал…

Из магазина выбежали две бабы, хозяева запряжек. Одна отвязала кобылу, отогнав телегу подальше от жеребца. Но Уркаган, словно шутя, справился с Фокичем, отбросив уполномоченного в сторону. Из сельсовета на улицу выскочил Веричев и устремился ловить жеребца.

Бледный Куземкин растерянно бегал вдоль коновязи.

— В дранки, в дранки бы надо руку-то! — Кто-то суетился около пострадавшего Митьки. Тот лишь охал да тряс кистью, не зная что делать.

Уркагана Фокич изловил и отвел было подальше от сельсовета. Конь в третий раз вырвался на свободу. Его перестали ловить. Жеребец убежал в сторону деревни Горки, следом за отъезжавшей повозкой.

Шибановского бригадира надо было немедленно показать фельдшеру, о чем твердил и твердил председатель Веричев.

— А где у нас фершал-то? — по-птичьи махала руками уборщица Степанида. — В больнице ведь фершала-ти! В Ольховице и больницы нету. До больницы-то, может, и тридцать верст…

Словно никто не знал, кроме Степаниды, о том, что в Ольховице нет ни «фершала», ни больницы.

— Везите хоть за тридцать, хоть за сорок! — возгласил Митька в отчаянии.

Веричев начал просить уполномоченного:

— Каллистрат Фокич, наш тарантас не хуже. Свези, пожалуста! Тебя-то в больнице всяко знают. Свези! Жеребца пригоним и без тебя… Микулину я позвоню. Он и пусть мозгой шевелит насчет жеребца…

Фокич кивнул, соглашаясь.

Веричев побежал запрягать колхозный, еще коммунарский, тарантас, который «не хуже». Тарантас стоял на конюшне, то есть на прозоровском дворе. Упряжь лежала там же.

Вскоре Фокич увез охавшего от боли Митьку в участковую больницу, а Веричев составил акт на предмет несчастного случая.

Такая неудача постигла Куземкина с ворошиловским жеребцом! Бригадир не сумел сам вручить Уркагана предрику, не то что наркому. А уж так хотелось Митьке первым представить Уркагана начальству. Не рассказывал он даже Фокичу, что рассчитывает поехать в Москву и увидеть товарища Ворошилова.

… Уркаган в тот же вечер без всадников прибежал в Шибаниху, по-кавалерийски перемахнул через изгородь и начал приставать к запряженным лошадям. Узел овса, привязанный к седелке, оторвался где-то еще на Горке. Седелка съехала и болталась под брюхом на ослабевшей подпруге. Бабы, до темной поры возившие снопы, пробовали граблями за гриву поймать Уркагана, но жеребец не дался.

Прибежал Киндя Судейкин, чтобы изловить своего «допризывника» и образумить. Он сразу поймал коня, приговаривая:

— Ты что, дурак, сдезертировал? Не станешь служить в Красной Армии, запряжем пахать целину. И овса тебе не видать как своих ушей. Батюшко, батюшко, пойдем-ко, я тебя напою…

От питья Уркаган отказался, видимо, напился в какой-то речке. Он все еще был возбужден, усталость на жеребца не действовала.

Киндя отвел любимца в высокий его терем и зашел в контору попросить у Евграфа запряженный одрец, чтобы съездить накосить свежей отавы. Несмотря на позднее время, и председатель, и счетовод оказались на месте. Оба уже знали, что произошло около сельсовета. Евграф сильно расстроился, Володя как будто остался доволен случившимся.

— Не будет он теперь служить Ворошилову! — сказал Зырин. — Не гож!

— Это почему? — обиделся Акиндин.

— А потому, что потерял сразу двух человеков. Устосал за один прием двоих уполномоченных, Митьку и Фокича. Самое место ему сейчас в каталажке. Посадить на чепь и держать до престарелой поры!

Зырин платил Кинде за насмешки, а Судейкин дразнил счетовода еще ехидней:

— Ты, Володя, чего медведицу-то на чепь не посадишь? Надо бы ее тоже заарестовать, за телушку-то. Того и гляди, она откулачит у тебя и овцу, и корову. Для чего только ты бляху носишь? «Ворошиловский стрелок» называется бляха-то! На пинжак привинчена. А вот гэтэва да пэвэхэва на сегодняшнее число у тебя все еще нетутка! Не дослужился ты до этих медалей. Не сдюжил… Тонка оказалась жила.

Зырин перестал пререкаться, поскольку трусил соревноваться с Киндей. Убеждать, что ГТО значительно уступает «Ворошиловскому стрелку», было напрасно. Ходить на ночь в поскотину, караулить медведя без Митьки около растерзанной телушки Зырин не желал, честно признаться, трусил. Но и с Киндей было опасно, того и гляди, придумает песню да и споет принародно! «Наверно, уже придумал. У его это недолго».

Так думал Володя Зырин, при зажженной лампе щелкая костяшками счетов и гадая, нести ли ему сапожный товар в Ольховицу или ждать, когда Киря сам придет в Шибаниху. Новые сапоги нужны позарез, поскольку счетовод, не откладывая, задумал жениться. Неудача с Груней Ратько, вернее, с ее дочерью, только раззадорила счетовода. Хотя мысли насчет невест раздваивались, если не троились. Дело склонялось то к учительнице Марье Александровне, то опять к украинским выселенкам, ведь у Груни была еще одна дочерь. Зря, что ли, закидывал удочки через Антона. Малодуб, насмешник, обещал счетоводу поговорить и с самой Груней, если с дочками дело не сладит. Нет уж, на матке пусть он сам… Теперь слышно, и Антон арестован, и Груня с Авдошкой вот-вот из Ольховицы уйдут. Как хочешь, так и женись!

Перелом бригадирской руки не очень-то Володю и беспокоил, не то что Евграфа… Сам Куземкин бывало хвастал, что на нем все заживает быстро, как на собаке.

Лето 1932 года приближалось к своей кончине. Уже давно остепенилась жара над крышами притихшей деревни, над ее гумнами и амбарами. В лесах не звенели птичьи посвисты, большие птахи и малые подняли деток на крыло и побросали свои гнездовья.

Скворцы собирались в стаи и жили в лесу. Ватаги дроздов стремительно налетали на рябиновые палисадники, безжалостно их зорили и к ночной беспросветной поре исчезали бесследно. В полях жировали отдельные журавлиные пары. Утки в реке удалились от деревни, плескались по омутам и болотным озерам.

Ласточки все еще не бросали человеческого жилья. Стремглав носились по улице вдоль и поперек деревни. На ночь забивались в гнезда всем повзрослевшим выводком. Гнездо иногда разваливалось от птичьего многолюдства. Днем касатки лепили его заново из влажной дорожной земли. Надстраивали.

Все птицы, кроме ворон, галок и воробьев, готовились к дальней дороге… И вот после первого свежего утренника ласточки улетели на юг.

Ко дню Успения Богородицы ночи становились все темней и свежей.

Явились в лесу красивые мухоморы. После них второй раз за лето дружно пошли стайки клейких маслят. У этих долог ли век?.. Едва успел масленок проклюнуться, а слизняк-улитка уже ополовинил ядреную шляпку. Тот, который сумел вырасти, поспешно начинает червиветь. По сухим ельникам и березнякам народились грузди, сухари, кубари, пошли вслед им и долгожданные рыжики. Успевай, крещеный народ, пока ядреные! Почему-то белый боярский гриб редок в лесах Шибанихи. Спрос на розовые волнухи с белянками вообще не велик, их собирали, когда не наросло рыжиков и груздей. В колхозе, однако же, чувствовался негласный запрет ходить по грибы…