Какой-то мужчина положил ладонь мне на плечо. Он хотел потанцевать с Нарименой. Музыка еще не кончилась, и я отказался. Его рука тряхнула меня за плечо. Я схватил ее и резко рванул вверх, выкручивая запястье. Из его кармана возник нож. Длинное лезвие блестело в темноте. Свет скользил по стали, падал на пол, рисовал широкие цветные круги. Рука поднялась, кончик лезвия рассек воздух. Увернувшись, я локтем остановил движение ножа. От удивления незнакомец разинул рот. Воспользовавшись его замешательством, я ударил его ногой в живот. Он упал в язык света. Я нанес второй удар. Рот у него раскрылся во второй раз, и его вырвало на паркет. Красный круг вырос под неподвижным телом. Кровь. Наримена закричала. Отовсюду повыскакивали ножи. Ко мне подступало море серебра, его сверкающая пена грозила унести меня. Я отступил; волна спала. В суматохе я краем глаза увидел майора со стаканом в руке; он внимательно смотрел на нас. Наримена куда-то исчезла. Музыка сгустилась. Звуки лупили по моим барабанным перепонкам. Лезвие скользнуло вдоль моей щеки. Люди вопили. Они орали, что убьют меня. Они переглянулись, ножи придвинулись ближе. Я бросился к лестнице, которая вела к первому полуэтажу — круглой площадке. В клубе таких площадок было три. С истошным ревом мои преследователи устремились за мной. Узкая лестница насчитывала около десятка ступеней. Я оперся спиной о самые верхние, и мне удалось распихать людей ногами. С трудом я добрался до площадки. Видя, что мы взбираемся по лестнице, посетители вставали. Я поднял столик, за которым еще несколько мгновений назад сидели, и швырнул его в осаждавших. Они отхлынули назад. Воспользовавшись этим, я начал карабкаться по второй лестнице. Руки взмывали вверх, открывались черные рты. Вооруженные люди преследовали меня по пятам. Они хотели меня убить. Я споткнулся о ступеньку. Ощетинившаяся стальной пеной волна обрушилась на меня. Я барахтался. Я ощутил пронзительную печаль, воля и желание оставили меня. Я вот-вот должен был умереть, сейчас, в этот миг, в темноте и суматохе, пленник преисподней.
Улицы Цирты спали. Я дрожал, пытаясь идти вперед сквозь ночь. Струйка крови текла по моей щеке, по губам, попадала в рот. Никто не отваживался бродить по городу в этот поздний час. С тех пор как началась вся эта заваруха, в Цирте по ночам носа наружу не высовывали. Скольких убили случайно, обознавшись? Взять хоть того психа. Итака: это название звучит экзотической музыкой. Он прокладывал путь по лабиринтам своего рассудка. Как я. И спутанный клубок города как раз походил на его рассудок. Неразбериха улочек, скользких переулков — человека там не разглядеть: состарившееся лицо Цирты. Итака, должно быть, напоминала такую же каменную опухоль. Переплыть море ради того, чтобы провести остаток жизни в объятиях ужаса. Псих рассуждал верно. Искать этот город значило возвращаться к самым истокам его безумия, утыкаться в первичный узел. Змеи, свившиеся в клубок на мертвом теле, в три часа ночи блестели на моей коже, в моих мечтах.
Путешествие тянулось, отдыхало, изнемогало, как сластолюбивая женщина. И Цирта казалась мне далекой, будто сон, ее ни на что не похожее звучание утеряно, стерто временем, унесено морским ветром. Пара листков дневника выскользнула у меня из рук. Я торопливо подобрал их. Пусть от этого дня останется хоть что-нибудь! Пусть он не истает, как вечерние тени! Одиссей танцует на воде. Его корабль рассекает пену. Дуют встречные ветры, пассаты, бушуют ураганы. Но это не мешает ему идти своим путем. Путешествия становятся вечными, это всем известно.
Дома братья несут караул. Старый партизан должен прочесать густые леса, окружающие Цирту. В нашем квартале все знают, чем занимается мой отец и как строится его день. Многие семьи были истреблены из-за того, что кто-то в них был легавым, жандармом или патриотом. По возвращении домой Одиссей, набравшись ума и опыта, перерезал сутенеров, прилипших к его жене. Лезвием бритвы всех их прикончил. Но среди них не было детей. Он пощадил потомство своих врагов. Или же легенда умалчивает о столь бесславном факте. Одиссей плывет по Эгейскому морю. Киль его корабля прорезает глубокую борозду, целиком из перламутра.
Я вспоминаю о другом дне, похожем на этот. С тех пор прошло четыре года и несколько часов. Мохаммед Будиаф был сражен автоматной очередью. Четыре года насыщенной жизни — моей жизни. В них не было осуществления. Я потерял в них удачу. Много, она, конечно, не стоила. Юность. Иллюзии. Надежда. Начиная с сегодняшнего дня я иду на ощупь, бочком, по-крабьи. Ползу как улитка, прижимаясь спиной к грязным стенам Цирты. У меня нет крыльев, чтобы рвануться вверх. Их подрезала судьба, которая зачала нас страдающими. Я сел на тротуар и на нескольких листках записал эти мысли. Истерзанные строчки быстро покрыли страницу. Знаки — в боли и холоде. Капли крови на моей щеке. В Цирте все кончалось плохо. Так было предначертано.
По нашей вере, человек, еще не начав жить, читает полный отчет о предстоящем ему бытии. Какая насмешка! Почему я не расшифровал мои блуждания по небу? Видимо, инерция доисламской эпохи. Бедуины верили, что могут прочесть на небесном своде о судьбе своих караванов, а их поэты на развалинах какой-нибудь стоянки воспевали утраченную любовь. Я записал все это: кочевников, пустыню, ночь, небо. Изумруды. Драгоценные камни. Я сидел на тротуаре спящей Цирты и писал. Мурад часто заставлял меня браться за перо, читать.
— Читай, — говорил он. — Читай! Во имя того, кто…
— Ладно! Не приставай! Прочту.
Как-нибудь вечером на влажной мостовой мертвого города я тоже примусь за писание. Развалины, ждущие песен поэта. Подобно рапсоду, я стану оплакивать красотку, что раскрыла мне свои струящиеся бедра и поднесла, как чашу, свой живот. Неджму, быть может? Хамид Каим развеселил меня историей про Самиру. У меня болела голова, хмель пробирался мне в душу, я еле плелся.
Цирта бросалась под колеса такси: улицы, тротуары и фонари, одинокие ночные охранники приближались к нам огромными прыжками.
Таксист, худощавый мужчина, был в джинсовой кепке с надписью «Marlboro». При этом на стеклах и панели его машины красовались наклейки с запрещением курить. Я спросил, можно ли выкурить сигарету. Обычно я не курю по ночам. Вообще потребляю очень мало табака — в отличие от Мурада. Просто хотелось позлить этого господина в кепке. Он косо посмотрел на меня. Я сделал вид, что ничего не заметил, и зажег легкую сигарету. Он поспешно опустил стекло со своей стороны. Запах жимолости ворвался в машину. Квартал особняков. В Цирте состоятельные и бойкие селятся тут, на пологих склонах, круглящихся, как бедро зрелой девицы. Некоторые дома походили на старые заброшенные дворцы. Неджма, девушка из гостиницы, раньше жила в одной из таких альгамбр. Но в конце концов ее семья перебралась в другой район — вероятно, менее шикарный. Здесь жили только те, кто выбился в люди при ублюдочном режиме: наркодилеры, сутенеры, террористы, которых пригревали богатые торговцы овощами и фруктами. Неджма уехала в новые циртийские кварталы. «У немцев», «У венгров», «У португальцев» — они назывались по национальности тех, кто их построил, кто приехал из дружественных (как говорили по телевизору), в первую очередь социалистических и предпочтительно авторитарных, стран. На государственном уровне самая крепкая дружба возникает между диктатурами.
Жимолость сжигала свой ночной хмель. Подавленное солнечным жаром, это растение, словно порабощенная женщина, дожидается ночи, чтобы дать волю своему благоуханию. Красивейшие из наших возлюбленных прячутся от пламени дня. Водитель рыгнул.
— Будьте здоровы.
Мы ехали уже добрых пять минут, когда у меня в голове разразилась буря. Улицы раздвинулись, на смену ночи пришел день. Мы были около вокзала, и часы показывали пятнадцать минут двенадцатого, 29 июня 1992 года.
В синеве летали голуби. Рядом со мной шел совсем юный Мурад. Он рассказывал мне о небольшой пьеске, которую он ставил в культурном центре одной страны — как сказали по телевидению, ранее нам враждебной. Мы направлялись на репетицию.