Уже пять дней в доме Маковых, кроме воды, ничего не было. И вот на рассвете простучали копыта, кто-то с хрипотцой в голосе крикнул:

— Эй, хозяева, принимайте гостей!

— Это Безродный, тот бирюк с парохода, — со страхом сказала Груня.

— С чего это он бирюк? Обыкновенный человек. Открой!

— Не хочу подниматься, силов нету. Пусть сам заходит.

Распахнулась дверь, в землянку вошел Безродный.

— Здорово ли живете?

— Как бог послал, так и живем, — ответил Терентий. — Грешны мы, видно, перед ним. Одну беду за другой на нас шлет. Треплет судьба-лихоманка.

— Наслышан. Пришел вам помочь.

— Вовремя. Моя гордячка не идет просить милостыню, вот и мрем от голода.

— Как же случилось, что у вас все украли?

— Нашелся лиходей, ладно бы только коней угнал, так всю едому вывез.

Безродный отвел глаза. Ему ли не знать того лиходея — на себе выносил мешки с мукой из амбарчика, вьючил на коней. Муку высыпал в речку, коней пристрелил в забоке. Так надо было: иначе Груню не забрать, а голод любого сделает покладистее.

Из-под нар выползла Найда, обнюхала ноги гостя, зевнула и снова уползла к щенятам.

— Купили? Собака видная.

— Купили, — с вызовом ответила Груня. — Можем перепродать. А хошь, щенков купи. Правда, один квелый, видно, сдохнет. А два шустрые.

— Нет, не надо, сам сойду за собаку. А ты все такая же. Языкастая.

— Такой уж уродилась.

— Ладно, дочка, не груби человеку. Зачем пожаловали?

— Пришел вам помочь.

— Здесь даром никто не помогает, — вздохнул Терентий.

— А я хочу даром. Вот полюбилась мне дочь твоя еще там, на пароходе, и нет сна. Будь моей княгиней. А? — обратился он к Груне.

— Я же сказала тогда, что упряжь не в коня, да и плохой ты. Хватаешь девок, будто они уличные.

— Пьян я был тогда, Груня. Прости. Привез вам муки и разной еды. Сгоноши, пообедаем.

— Купить меня хочешь, да?

— Нет же, Груня. Ежели не по нраву я тебе, ну что ж, останемся просто добрыми знакомыми.

— Добрыми… — с трудом выдавила из себя это слово Груня, выбежала из землянки, припала к углу и заплакала.

— Не плачь, — подошел Безродный, положил руку на ее вздрагивающее плечо. — Прими подарок и чего-нибудь состряпай. Оголодал я.

— Ты оголодал? Что же нам тогда говорить?

— Если не хочешь — не делай, я тогда поеду домой.

— Нет, почему же… Я сейчас блинов напеку.

— Пеки. На днях я вам всего навезу. Да и дом надо вам построить. Разве это жизнь в землянке?

Безродный сдержал свое слово. Через несколько дней привез полную телегу продуктов. С ним приехали лесорубы, начали валить лес и строить дом. Из Ольги вызвал китайского лекаря, тот осмотрел Терентия, сказал:

— Моя десять солнца его лечи, и будет ходи.

Китайский лекарь долго колдовал над стариком, втыкал в его тело золотые иглы, заставлял после этого спать. Поил травами. Через пять дней Терентий поднялся на ноги, а на десятый день уже ходил по двору. Командовал плотниками, как ловчее положить бревно, подогнать паз к пазу.

Поначалу Груня ходила хмурая, ругала отца за то, что позволил Безродному строить им дом, потом помягчала, исподволь стала приглядываться к Степану, поняла, чго тот любит ее. Однажды сказала:

— Ладно, засылай сватов. Ведь я не дура, знаю, что все это для меня ты делаешь. Кто еще такое смог бы сделать, как не ты?

Безродный просиял:

— Ну вот и хорошо. Конечно, для тебя, моя хорошая. Завтра же будут сваты…

Безродный и Груня съездили в Ольгу, обвенчались, вернулись в Божье Поле, Степан закатил пышную свадьбу. Здесь он был щедр, как никогда. Его дружками были пристав Баулин, Цыган и сам уездный. Посредине двора стояли накрытые столы, потому что в дом нельзя было вместить всех приглашенных. Вино лилось рекой.

Но снова и на этом пиру не было Гурина и Козина. Это и задевало Безродного, и чуть тревожило. Не хотелось ему иметь врагов. Понимал, что Гурин не глуп да и Калина себе на уме.

Не знал о свадьбе только Федька. Он вконец надсадился на пашне, простыл и теперь метался в горячечном бреду.

5

Горе мужицкое. Кто тебя выдумал?..

На хлеба упала ржавая роса. Она съела колосья, запудрила их едкой пылью. Поняли мужики: будет неурожай, голод и бабья нудьга.

Безродный вроде бы сочувствовал мужикам, вроде жалел их, обещал при случае не оставить в беде. А в душе радовался. Будет неурожай, значит, ему станет легче исполнять свои задумки. А пока миловался с молодой женой на зависть всем, ходил с ней на охоту, учил стрелять. В тайге каждый должен уметь стрелять. Груня была ко всем добра, никому не отказывала, если было в ее силах помочь. А когда наступила осень, Степан ушел в тайгу. На прощанье сказал:

— Не скучай, жди. Охота должна быть славная…

Нет, пожалуй, на всем белом свете осени чудеснее, чем в этом тигровом краю. Сопки в жарких кострах кленов, в золоте берез, в зеленой вязи малахита кедрового. Тихо шумят умирающие листья, никнут к земле травы. И радостно и грустно от всего этого. Легкий морозец ночью роняет кисею на листву, а утром ее топит солнце, и рождаются новые краски… Тайга наряжалась в цветастые сарафаны, как бабы-модницы. Тайга жила по своим законам.

И мир людей жил по своим законам.

Макову повезло: из умирающего с голоду человека враз стал самым богатым в Суворове. Дом под тесовой крышей, амбары, баня, пасека. Все есть у Макова. Но не было радости: пашни его заросли травами, не посеял он и не будет жать хлеба. Вот если бы все, что имел теперь, он нажил своим горбом мужицким, тогда бы дело было.

Отцветала таволожка. Последние капли меда несли пчелы в свои ульи. Любил Терентий возиться на пасеке, которую купил для него щедрый зять. Старик воевал с шершнями. Они таились на сучьях ильмов и ждали, когда мимо полетит пчела с медом. Бросались на пчелу, убивали своим ядом, уносили на дерево и там выпивали из медовых мешочков мед.

— Вот разбойники, напасти на вас нет. Чужим живете! — ругался Терентий.

Ругался, невольно сравнивая шершней-разбойников с зятем. Он знал о его темных, страшных делах.

…С сопки косо сбегала тропа. По этой тропе ходили искатели женьшеня, охотники, а еще и такие, как Безродный и Цыган… Вот они засели за валежником. Тропа уходила в ельник. Оба склона, северный и южный, хорошо просматривались. В распадке журчал ручей. Роняли свою листву дубы. По склону проскакал изюбр, за ним протрусил енот. Вдали раздался тревожный крик роньжи. Дунул ветерок. Безродный тронул приклад винтовки, тихо сказал:

— Чего-то мешкает Сан Лин. Уже и звери пробежали, а их все нет.

— Будут. Надо бы нам засесть на хребте.

— Зачем? Там они сыпанут на две стороны, и лови ветра в поле. А здесь не убегут. Кого надо — возьмем. А взять нам надо Сан Лина и корейцев Кима и Чона, корни в их питуазах. Ты их хорошо запомнил?

— Куда лучше. Не раз пил с ними ханжу. Даже звали с собой на корневку — будто их не тронут, когда с ними русский.

— Идут. Помни, из двадцати надо взять только троих. Чего у тебя глаза побелели?

— Боюсь, — чистосердечно признался Цыган. — Первый раз я пошел на такое дело. Страшновато.

Длинная цепочка корневщиков приближалась. Уже можно было различить их лица. Впереди Сан Лин, следом шел Чон, замыкал цепочку Ким. Безродный припал к прикладу. Цыган тоже стал наводить винтовку на корневщиков. И когда до них оставалось полсотни сажен, ахнули выстрелы. В ответ — заполошные крики, стоны. Кричали по-китайски, по-удэгейски, по-корейски. Первым упал Сан Лин. Его срезал пулей Безродный. За ним покатился удэгеец Лангуй, раненный Цыганом. Он упал на землю и катался с диким криком, пуля угодила в живот. Безродный снял Чона, затем Кима, а Цыган палил в кого попало, пока корневщики не бросились назад. Было убито семь человек, остальные скрылись за хребтом.

Когда все стихло, Безродный и Цыган вышли из укрытия и направились к убитым. Безродный ворчал:

— Дурак! И чего ты зря людей колотил, ведь сказано было, что только троих надо!