— А пошто русские-то оказались в Китае?

— Давнее энто дело. Осадили, значит, китайцы и манжуры крепость Албазин. Пала. Пленили наших и увели в Пекин. Кому-то головы посрубили, а многих жить при себе оставили. Потома русские цари упросили китайских царей, чтобыть для русских открыли церковь, свою миссию. И че, живут люди, при случае и русским помогают, коль кто в беду врухался. Знамо, связь с царским двором держат, своих лазутчиков в Расею засылают, те сказывают, что и как в Пекине. По обличью многие схожи с китайцами, потому как оженились на китаянках. Ну и вот и я, меня там тожить схватили, хотели смерти предать, но дружок Гурька, по прозванию Албазинец, выручил. Сидеть бы дома, а вот неймется. Душа куда-то зовет и зовет.

И вот заскакал по хребтам теплый ветер, погнал прочь зиму, нес весну. Ласково обдувал бороду строптивому пермяку, мягкими лапами трогал щеки, будто просил остаться на этой земле. Э, нет, дудки! Решил — отрезал!

Жаль, сгинул Сурин, он бы сказал, где то Беловодье. Он-то уж должен знать?..

И вот загремел ледоход на великой реке. Будто пушечная пальба открылась над Амуром, лопались льдины. Вспучилась спина зимы и развалилась. Покатился холод в море. Высыпали на берег пермяки, посмотреть на силушку амурскую неуемную.

Рассказывал гольд-старик легенду, будто поссорился дух воды с духом земли, дух земли и скажи, что, мол, заставлю течь Амур вспять. И бросил на пути горы. И правда, потек Амур вспять. Но скоро подкопил силу и как надавил на горы, все кувырком пошло. Пробил новое ложе, но уже к другому морю.6

Где такую силищу остановишь?

Орет, как блаженный, во все горло Феодосий, чему-то радуется. А вокруг гомон уток, гусей, лебедей, журавлей… Земля ожила. Прут льдины, ломят все на своем пути. Аниска выбежал на Амур, баба его орет, мол, утонешь, язви тебя. А он прыгает с льдины на льдину, хохочет. Господи, клопишка, мышонок — а туда же!

Поскользнулся, ухнул в воду. Утонул. Но нет, не таков Аниска, вынырнул и тут же, как белка, поскакал дальше. Оседлал льдину и плывет на ней, покачивается.

— Будя, Аниска! Дьявол, сгинешь, а ить ты еще мне надобен. Выходь на берег! — ревел Феодосий, но голос его глушил грохот ледохода.

Вьюнком крутится Аниска на льдинах, меряется силой с Амуром. Отвагу свою испытывает. Черт, а не Аниска!

Вскрылся Амур, прошли последние льдины, мягко понес свои воды, ласкается к берегу, лечит раны, что нанес ледоход.

А следом за ледоходом шаланды пошли с того берега под парусами. Одиннадцать штук насчитали мужики.

— Это манжуры. Они плывут. Беду несут. Готовь, Феодосий Тимофеевич, оборону, — проговорил Аниска — Их паруса, их люди. У меня глаз вострый.

— Но ить нас мало. Перехлещут, и баста.

— Гони ребят к мылкинцам, зови не на чай, а на бой. Скоро зови их на подмогу.

— Может, без боя договоримся?

— Знамо, надо пока без боя, а потом все одно будет бой. Манжуры обязательно грабят деревни. Ихний царь не плотит им за работу, вот и живут грабежом.

— Энто как же?

— А так же, поначалу все будет мирно, а ночью на сонных и грянут. Тут каждый гольда об энтом знает. Прячут все в тайге, только чуть оставляют для грабежа. Не оставь, то могут уханькать, — мол, все спрятал, и пограбить нече! Таки энто люди, пакостные и охальные люди.

Пока шаланды приставали к этому берегу, охотники успели зарядить ружья, приготовились к бою.

Лаяли собаки, купленные пермяками у гольдов, кричали бабы, прятали детей по клетям, загоняли кур в курятники.

— Ружья пока спрячем, чтобыть энти варнаки не знали, что мы оборужены, — подсказал Аниска.

— Ружья под яр, сами у яра встанем. Поначалу поговорим с разбойниками по-доброму, — согласился вожак.

Шаланды причалили к берегу. Маньчжуры знали о поселении русских. Его хорошо было видно с Амура, новые, тесаные дома высились над берегом. Аниска подался назад, прошептал:6

— Дэк с ними Гурька Албазинец, помнишь, я о нем говорил, — уже сюда переметнулся. Вот сволота, прикатил! Я захоронюсъ за вашими спинами, послухаю, о чем они будут талалакать.

Аниска нахлобучил рысью шапку на глаза, спрятался среди мужиков.

Маньчжуры высыпали на берег. Бегом одолели яр. Тут их встретили мужики с поклоном. Это понравилось вожаку, он крикнул на солдат, чтобы убрали ружья. Заговорил быстро-быстро.

Гурька Албазинец переводил:

— Он сказал, что манжурский царь Даньцинь послал их на ваш берег, чтобы привести русских под высокую руку царя. Собрать с вас дань за два года. Приказал жить с вами в дружбе и мире. Кто не согласен покориться, того они вынуждены будут немножко побеспокоить: заковать в цепи и отправить в тюрьму. Там вас скормят тиграм и барсам, которых держат при себе. Сдавайте соболя и живите себе на здоровье.

— Слухай, парнище, а ты откель ихнюю речь знаешь? — спросил Феодосий.

— Албазинец я, потому и знаю. Там живу, — показал он в верховья Амура.

— Ну, ну. Ладно, не то.

— Соболя отдавайте, царишка у них злющий, ежли что не так, то дажить себе руки кусает от злости, стервец. Потому без шуток.

— Ладно, не уговаривай, а скажи, сколь давать вам, варначинам? — насупился Феодосий.

— По три шкурки соболя с души.

— Но ведь энто грабеж! — загремел Феодосий.

— Не без того, а кто кого не грабит? Царь грабит нас, а мы грабим людей. Тем все и живы, — усмехнулся Гурька.

— Земля гольдяцкая и гиляцкая, а распоряжаетесь, как своей! — не унимался Феодосий.

— Ты, дед, не гуди. Видишь, сколько солдат? Пальнут по разу, а на шаландах еще пушки, — и нет вас вместе с деревней.

— По-русски-то читать могешь? Хорошо, тогда чти вон энту гумагу, — сунул Гурьке вчетверо сложенный лист.

Гурька Албазинец пробежал бумагу глазами, потом начал читать вслух, переводить прочитанное: "От имени Российского правительства сим объявляется всем иностранным судам, плавающим в Татарском проливе, что, так как побережье Тихого океана и весь Приамурский край до корейской границы, с островом Сахалин, составляют российские владения, то здесь никакие самовольные распоряжения, а равно и обиды обитающим здесь народам не могут быть допустимы. Для этого ныне поставлены посты в заливе Исакай и устье Амура".

— Ха-ха! Вот это да! — воскликнул Албазинец. Здесь он явно был на стороне русских — Зело борзо! Вожак нахмурился. Звонко что-то прокричал.

— Платите ясак, бумагу эту он не признает — перевел Гурька.

— Эко кричит, — знать, не по душе гумага. Ниче, скоро признаешь, ежли сейчас не признаешь.

— Однако, мужики, пошли за соболями, — бросил Сергей Пятышин.

О чем-то громко переговаривались солдаты, даже ругались.

— Кто откажется, того будем пытать водой, колоть пятки ножами, резать уши, а потом — в кандалы. Живо сюда соболей. Не открутиться! — шумел Гурька.

— Заплатим.

— Сколь душ, чтобы честно, не то считать почнем, все дома переворошим, — грозил Гурька.

— Шестьдесят пять.

— Вот и несите с каждой души по три соболя. Мы раскланяемся и уйдем дальше.

— Платим, у вас сто ружей, а у нас одно, и то завалящее, — схитрил Феодосий — Гумага и верно для вас не резон. Пока придет к нам подмога, наши косточки на сто рядов изопреют, — соглашался Феодосий.

Пришлые заспорили азартнее. Даже кто-то кого-то ударил.

Аниска незамеченным ушел с мужиками.

— Что им надо, о чем спорили? — схватил Аниску за руку Феодосий.

— Они делили дома, кому какой грабить. Деревня, мол, богатая, такой еще грабить не доводилось, потому за каждый дом спор.

— Та-ак! Знать, ты был прав. Ну что же, будем думать, как наказать грабителей.

— Запросто. Счас они грабить не будут, я тожить об энтом говорил. Потому успеем приготовиться. Энти ворюги — страшенные трусы… Но и тати тожить страшенные. Баб почнут сильничать, ежли мы не оборонимся. Видел я их грабежи.

— Спаси тя Христос, Аниска! Господи, неужли ты есть средь нас? Ить ты послал Аниску-то, как своего ангела. Я, грешным делом, господа-то поругиваю. Аниску тоже.