Дезерт не ответил. Он продолжал стоять перед Николо Казарини все в той же упрямо-несгибаемой позе, но в коленях, пусть пока и неприметно, возникла унизительная дрожь, и все труднее становилось с ней справиться.

— Пьер-Луи, Пьер-Луи! В тот далекий день я ни в чем не ошибся. И прав был твой отец, когда крикнул: «Любой прохожий ближе к цирку, чем этот». — Дезерт переступил с ноги на ногу, ему не удавалось больше справиться с дрожью в коленях. — Чтобы жить и работать в цирковом искусстве, нужна щедрая, открытая, радостная душа. Цирковое искусство умирает без настоящего, верного товарищества. А ты? Кто вспомнит тебя благодарным словом? Ты унаследовал только худшее! Самое худшее!

Ни от кого другого не стерпел бы Дезерт этих слов. Он и сейчас был готов повернуться к дверям. Но не двинулся с места: принудил себя не двинуться.

— Я вас выслушал, синьор Николо. Теперь и вы послушайте. Я вижу обстановку, в какой вы живете. Вижу, что вы слабы, больны, нуждаетесь в материальной поддержке. Отец мой порвал заключенный с вами контракт. Он имел право это сделать. Право было на его стороне. Артист, оказавший неповиновение хозяину, не может рассчитывать на какую-либо компенсацию. Отец был прав. Но я. Я хочу поступить иначе. Пусть это будет для меня непроизводительным расходом, пусть понесу некоторые издержки. Я решил рассчитаться с вами, синьор Николо!

— Рассчитаться? — переспросил старик, и Дезерт, вглядевшись в его глаза, вдруг обнаружил в них не только живой, но и угрожающий блеск. — Вы решили, синьор, со мной рассчитаться?

— Совершенно верно. Я готов выплатить сумму.

— Вот как? И я смогу распорядиться ею по своему желанию?

— Разумеется. Любой международный банк, которому вы предъявите подписанный мною чек.

Угрожающий блеск сохранился в глазах Николо Казарини. Громче и тверже обычного прозвучал его голос:

— Мне жаль тебя, Пьер-Луи! Приехав сюда, приглашая советский цирк, ты заключаешь верную сделку. Гастроли нашего цирка тебе обеспечат верную прибыль.

И все-таки ты очень беден, Пьер-Луи. И тут никакая прибыль тебе помочь не может. Ты хотел расплатиться со мной? Я дарю тебе эту сумму!

Так ответил старик, теряя последние силы. А со стены, со старого плаката, продолжал улыбаться молодой жокей — тот, которого некогда знал Пьер-Луи Дезерт.

Во время работы ни о чем нельзя думать, кроме работы. Но вот она окончилась, Анна вернулась с манежа, и разом ее захватила одна мысль, одна тревога — то, что узнала от Казарина.

Рядом торопливо переодевался Сагайдачный.

— Завтра утром Порцероб возвращается в Москву, — объяснил он. — Надо успеть переговорить с ним, выяснить шансы на зарубежную поездку.

— Да, конечно, переговори, — согласилась Анна, но машинально, думая о другом.

Несколько минут спустя Сагайдачный ушел, шаги его замерли в коридоре, и тогда она спросила себя: «Что же произошло? Обман, измена?» — «Нет, — ответила себе, — это не так. Вот если бы я спросила о первой семье, а он притворился бы, что ничего не знает, — тогда неправда, тогда обман. Но я же ни о чем не спрашивала! Все равно. Мало ли что не спрашивала. Должен был сам рассказать. А он скрыл. Он скрыл!»

И все же, обуреваемая самыми тяжкими подозрениями, Анна не хотела поверить в измену. Даже теперь не хотела. Да и могла ли поверить, если за все годы супружества — ни днем ни ночью — никогда Сагайдачный не примешивал к своей жизни с Анной даже малейшего воспоминания о той, о первой. Напротив, Анна сама иногда напоминала: «Ты бы хоть поинтересовался: где теперь Зуева, что с ней?» Он пожимал плечами: зачем? И Анна испытывала скрытую радость, опять и опять убеждаясь, что этот сильный, уверенно ступающий по жизни мужчина принадлежит ей, ей одной. Нет, Анна и сейчас в измену не поверила.

Но что же тогда? Может, всего лишь злая выдумка Казарина? Может быть, он придумал это, желая расквитаться с Сагайдачным за прошлое, попортить семейную жизнь более удачливому сопернику? Анна догадывалась о неприязни, какую Казарин затаил к Сагайдачному.

«Нет, Леонид мне не солгал. Чувствую, что не солгал. А если так. Неужели буду и дальше ходить в потемках? Не знаю, пока ничего не знаю!»

Затем подумала: «А что, если напрямик переговорить с Сергеем? Пусть сам все объяснит!» Но эта мысль — вполне разумная и естественная — чем-то отпугнула Анну. «Неправда! Мне нечего бояться! Разве хоть когда-нибудь была я дурной женой?» И будто услыхала в ответ соболезнующий голос Казарина: «Сестричка! Бедная моя сестричка!» Тогда, на речном берегу, Анна нашла в себе силы не только оборвать, но и опровергнуть Казарина. Тогда удалось не выдать себя. А теперь. Продолжая вглядываться в зеркало, Анна будто бы чужое лицо увидела. И не потому, что грим до сих пор не сняла. Зеркало отражало всполошенную, неразумную бабу — ту, что мечется без толку, и все-то валится у нее из рук, и лишь причитать способна: «Ахти мне! Да как же это? Да почему же?»

«Зачем ты так поступил, Сережа? Неужели я помешала бы, запретила бы? Да и может ли кто тебе запретить!»

Не следовало произносить последние слова. Они прозвучали приниженно, и Анна почувствовала стыд: «Ты и в самом деле ведешь себя как баба. И вообще, не к чему впадать в панику. Сергей по-прежнему с тобой. Завтра снова выйдешь с ним на манеж!» Нет, уговоры эти не могли утешить. И не о работе, не о манеже сейчас помышляла Анна. Опять перед ней предстала грозовая ночь. И муж, ушедший к окну, — упрямо-молчаливый, холодный, словно чужой.

Вспомнив об этом, Анна еще больше встревожилась. Никак не удавалось ей справиться с этой тревогой, взять себя в руки.

Вернулся Сагайдачный.

— Ну, кажется, все в порядке. Порцероб поздравляет, говорит, что и антрепренер доволен. Что с тобой, Аня? Почему ты до сих пор не переоделась?

Она ответила:

— Нам надо поговорить, Сережа.

— Поговорить? Сделай милость!

Разговор с Порцеробом поднял Сагайдачному настроение, да и мог ли он предполагать, о чем спросит сейчас жена.

— Скажи, Сережа, это правда, что Зуева находится в Горноуральске?

Он как стоял перед Анной, так и остался стоять. Все такую же уверенность сохраняла поза: широко расставленные ноги, руки, до упора засунутые в карманы. И все же переменилось что-то в лице.

— Откуда узнала?

Вопрос на вопрос. Это не было откровенностью. Единственное, что уловила Анна — попытку оттянуть, выиграть время.

— Откуда, спрашиваю, узнала?

— Не все ли равно? Разве это важно? Зуева, значит, здесь, в Горноуральске, и ты.

— Ну-ну, договаривай. Что же — я?

Опять вопрос на вопрос. Но теперь уже с недоброй, с угрожающей интонацией.

— Я не собираюсь допрашивать тебя, Сережа. Где и когда встречался, при каких обстоятельствах — дело твое. Я и сама не раз подсказывала, чтобы ты разыскал

Зуеву, позаботился о дочери. Но зачем было таиться от меня?

И в коридоре, и в соседних гардеробных тихо. Артисты разошлись по домам. Униформисты, прибрав на манеже и за кулисами, тоже ушли. Только редкие выкрики попугаев.

Он не ответил. Лицо насупилось, отяжелело.

— Вот, значит, как! — проговорил наконец. — Думаешь, не знаю, кто тебе донес? Превосходно знаю. Все тот же родственничек твой. Твой Лео-Ле. Видно, не зря в свое время поговаривали.

— Опомнись, Сережа. Как ты можешь.

Он умолк, но черты лица сохранили тяжелую угрюмость, и сжались кулаки.

— Неужели ты мог поверить.

— Ладно, — оборвал он. — Уж если зашел у нас разговор. Будем напрямик говорить! Откровенны будем!

Взгляд, каким на этот раз Сагайдачный смерил Анну, был таким, что ей сделалось не по себе. Ей почудилось, что смотрит на нее не муж, а какой-то посторонний, неизвестный человек и что от этого человека нельзя ждать пощады.

— Ладно. Будем говорить откровенно, — повторил Сагайдачный. — Действительно, Надя здесь. И я с ней встретился. Плохо встретился. Ты одно запомни, Анна. В каком бы состоянии я ни увидел Надю Зуеву — все равно не забыть мне, какой она прежде была. Не забыть, что была артисткой. Настоящей, дай боже артисткой. Сколько ни работал с ней под куполом — никогда не жаловался!