— Не требуется ли еще принять протестантство, чтобы прийти к тебе? — насмешливо ответил Бисиу. Но про себя он подумал: «Если ты Голиаф[73], то у меня есть праща и найдутся камни».

И вот, узнав о планах Филиппа, мистификатор на следующий же день загримировался у одного из своих друзей-актеров, был преображен всемогущим костюмом и зелеными очками в священника, снявшего с себя сан; потом взял наемный экипаж и отправился в особняк де Суланжей. Филипп обращался с Бисиу, как с шутом, Бисиу и задумал над ним подшутить. Принятый г-ном де Суланжем ввиду его настойчивых заявлений, что он хочет поговорить по важному делу, Бисиу разыграл роль почтенного человека, обладающего важными тайнами. Изменив голос, он рассказал историю болезни умершей графини, чья страшная тайна была ему доверена Бьяншоном, историю смерти Агаты, историю смерти старика Руже, которой похвалялся граф де Брамбур, историю смерти г-жи Декуэн, историю позаимствования из кассы газеты и историю всего поведения Филиппа в те времена, когда он бедствовал.

— Господин граф, не выдавайте за него вашу дочь, не собрав всех сведений; расспросите его старых товарищей — Бисиу, капитана Жирудо и других.

Три месяца спустя подполковник граф де Брамбур давал у себя ужин Нусингену, дю Тийе, Растиньяку, Максиму де Трай и де Марсе. Хозяин весьма беззаботно отнесся к полуутешительным словам, с которыми к нему обратились гости по поводу его разрыва с семьей де Суланж.

— Ты можешь найти получше, — сказал ему Максим.

— А какое нужно иметь состояние, чтобы жениться на какой-нибудь из девиц Гранлье? — спросил Филипп у де Марсе.

— Вам?.. Чтоб жениться на самой некрасивой из шестерых, вам необходимо иметь не меньше десяти миллионов, — нагло ответил де Марсе.

— Ба, — сказал Растиньяк, — при двухстах тысячах дохода вы женитесь на мадемуазель де Ланже, дочери маркиза; она некрасива, ей тридцать лет, у нее ни гроша приданого — для вас это подходящий случай.

— Через два года у меня будет десять миллионов, — ответил Филипп Бридо.

— Сегодня шестнадцатое января тысяча восемьсот двадцать девятого года! — с улыбкой воскликнул дю Тийе. — Я работаю уже десять лет, и у меня нет таких денег!

— Мы будем давать советы друг другу, и вы увидите, как я разбираюсь в финансовых делах, — ответил Бридо.

— Сколько же у вас есть? — спросил Нусинген.

— Продав все свои ценные бумаги, но оставив за собой земли и особняк, которыми я не могу и не хочу рисковать, потому что они входят в мой майорат, я получу сумму в три миллиона...

Нусинген и дю Тийе переглянулись, а затем, после этого обмена хитрыми взглядами, дю Тийе сказал Филиппу:

— Дорогой граф, если вы желаете, мы будем работать вместе.

Де Марсе поймал взгляд дю Тийе, брошенный Нусингену и обозначавший: «миллионы наши». В самом деле, эти два крупных банковских дельца были превосходно осведомлены в политических делах, так что они могли наверняка сыграть на бирже против Филиппа в подходящее время, когда, казалось бы, все обстоятельства будут складываться в его пользу, а в действительности будут против него. И такой случай выпал. К июлю 1830 года дю Тийе и Нусинген уже дали возможность графу де Брамбуру выиграть полтора миллиона франков, и тот стал доверять им, находя их честными и опытными советчиками. Филипп, выскочка милостью Реставрации, впавший в обман главным образом из-за своего глубокого презрения к «штафиркам», уверовал в ордонансы[74] и хотел играть на повышение, тогда как Нусинген и дю Тийе, уверенные, что произойдет революция, сыграли против него на понижение. Эти двое тонких пройдох поддакивали подполковнику графу де Брамбуру и притворялись, что разделяют его взгляды; они внушили ему надежду удвоить свои миллионы, а сами между тем приняли меры, чтобы выиграть их у него.

Филипп сражался с восставшими, как человек, которому победа над ними принесет четыре миллиона. Его преданность была настолько замечена, что он получил приказ прибыть в Сен-Клу вместе с герцогом де Мофриньезом для участия в совете. Эта благосклонность спасла Филиппа, потому что двадцать восьмого июля он хотел предпринять атаку, чтобы очистить Бульвары, и, без сомнения, получил бы пулю от своего друга Жирудо, который командовал отрядом восставших.

Месяц спустя у подполковника Бридо от всего огромного состояния остался только особняк, имение, картины и обстановка. По его словам, он сделал тогда еще одну глупость, сохранив веру в восстановление старшей ветви Бурбонов, которой он был предан до 1834 года. Видя, что Жирудо произведен в полковники, он, подстрекаемый вполне понятной завистью, возобновил службу и, на свое несчастье, в 1835 году получил полк в Алжире, где и оставался три года на самом опасном посту, надеясь заслужить генеральские эполеты; но некое недоброжелательное влияние, а именно влияние генерала Жирудо, дало себя знать, и Филипп не получил повышения. Ожесточившись, он проявлял по службе чрезмерную строгость и вызвал к себе ненависть, несмотря на свою отвагу в духе Мюрата. В начале рокового 1839 года, предприняв налет на арабов во время отступления перед превосходящими силами, он ринулся на неприятеля в сопровождении одного лишь эскадрона и наткнулся на главные силы арабов. Схватка была кровавой, ужасной, перешла в рукопашную; французские кавалеристы едва вырвались из нее, и то лишь в небольшом числе. Заметив, что их полковник окружен, те, кто успел отскочить в сторону, не сочли нужным бесполезно погибнуть, пытаясь ему помочь. Они слышали его крики: «Здесь ваш полковник! Ко мне! Полковник Империи!» — заглушённые диким воем нападавших, — но помчались к своему полку. Филипп погиб страшной смертью: его изрубили ятаганами, он свалился на землю, и тут ему отсекли голову.

Жозеф, женившийся к тому времени, благодаря покровительству графа де Серизи, на дочери одного бывшего откупщика-миллионера, унаследовал особняк и имение Брамбур, которыми его брат, при всем желании лишить его наследства, не мог распоряжаться по своей воле. Самое большое удовольствие доставило художнику прекрасное собрание картин. У Жозефа, для которого его тесть, деревенская разновидность Ошона, все собирает и собирает деньги, уже имеется шестьдесят тысяч ливров дохода. Хотя он пишет великолепные картины и оказывает большие услуги художникам, тем не менее он до сих пор еще не академик. Согласно одному из пунктов постановления о майорате графа де Брамбура, к Жозефу перешел графский титул, по поводу чего он в своей мастерской, среди друзей, нередко прыскает от смеха.

— Один сеет, другой поживает, — говорит ему в таких случаях его друг Леон Лора, который, став прославленным художником-пейзажистом, все не может отказаться от своей старой привычки переиначивать пословицы. Он же как-то сказал Жозефу по поводу скромности, с которой тот принимал дары судьбы:

— Ба! Худой пир лучше доброй ссоры.

Париж, ноябрь 1842 г.